Но это всё было на эмоциях… я потом очень жалела. И столько всего тебе наговорила ужасного… прости меня.
– Мне не за что тебя прощать. Правда. И тебе не за что себя винить. Ничего ужасного ты не сказала. Ты сказала всё, как есть. И сейчас я понимаю, что ты была права.
Дима стоял передо мной, так близко, и в то же время он был бесконечно далек. Как будто мы с ним совсем чужие люди. И как бы мне ни хотелось податься к нему, тронуть за руку или вообще обнять, он не подпускал. Неведомым образом держал меня на расстоянии, не давая даже шанса…
И эти его слова – «ты была права» – они просто убили всю надежду. Так он поставил точку в наших отношениях, окончательно и бесповоротно. Для него больше нет «нас». Нет меня.
Понятно, что кто-кто, а я не имею права жаловаться – сама ведь всё заварила, всё испортила и разрушила. Но от этого ничуть не легче.
Я тщетно пыталась найти в его глазах то, что видела совсем недавно, то, что давало сил и делало меня счастливой, несмотря ни на что. Но вместо любви и нежности я видела в них только усталую отрешенность.
Повторять дальше «прости», «мне жаль» и что-то ещё было глупо и унизительно. Всё равно что стучать в закрытую дверь дома, где никого больше нет.
На деревянных ногах я вернулась в класс, но весь урок сидела будто оглушенная. Не слышала Ольгу Юрьевну, не видела, что она писала на доске, едва реагировала, когда меня тормошила Филимонова. В голове стучала в такт пульсу одна-единственная мысль: всё кончено. И как мне с этим жить, как примириться – я не знала...
52
Дима
Маму похоронили на Смоленском кладбище, рядом с бабушкой и дедушкой – её родителями. Отец всё организовал как надо, «по высшему разряду» – это его слова. То есть не он, конечно, занимался организацией, а какой-то парень из ритуальной службы. Приехал к нам по звонку со стопками каталогов.
Я слышал из кухни, как отец сказал ему пренебрежительно:
– Ты давай уж как-то сам. Разглядывать твои жуткие картинки у меня времени нет. Да и желания тоже. Просто пойми – надо всё лучшее. Чтобы всё выглядело презентабельно. Цена вопроса не волнует, но лишнее тоже мне не вздумай втюхивать, знаю я вас. Так что подбери там солидный гроб, памятник…
– Понимаю, только вот памятник я бы не рекомендовал сейчас. Лучше пока простую тумбочку. Земля должна осесть. Подождите хотя бы полгода. А лучше год-полтора.
– Да нет у меня времени полгода ждать. Мне уезжать надо. Что еще за тумбочка?
Парень, видать, нашел в одном из альбомов нужное изображение и показал отцу.
– Ну вот, например.
– Да ну. Убого как-то. Позориться только. Как-никак жену хороню, хоть и бывшую. Меня люди не поймут. Нет, давай что-нибудь другое…
– Если хотите памятник, тем более портретный, можно прямо сейчас оформить заказ. Но это надо время на его изготовление.
– Сколько?
– От двух дней до пары месяцев…
Я не мог больше это слушать. И хотя умом понимал: так оно, наверное, и лучше – действовать, как отец: деловито, с холодной головой и без лишних эмоций обсуждать, как, что, куда. Но внутри всё переворачивалось. Как будто это опошляло мамину память. Хотелось крикнуть ему в лицо: да какая, к черту, разница, кто что подумает? Разве есть дело до каких-то чужих людей?
Но я молчал. Потому что отец всего лишь делал то, что должен, просто в своей манере. А в том, что мамы не стало, он не виноват. Виноват только я, кто бы что ни говорил. Я её убил. Потому что убить человека – это не только всадить в него нож или выстрелить.
Раз за разом я прокручивал в уме тот вечер: как прощался с ней, словно навсегда, как мы столкнулись в холле, как на глазах менялось мамино лицо… Если б только я не психанул из-за ее уловки с отцом, если бы сдержался, она была бы жива. Я мог бы просто отказаться наотрез – силой они бы меня все равно никуда не увезли. И она была бы жива. Для Тани мы могли бы просто снять квартиру, как решили сначала. И она была бы жива…
Это «была бы жива» стучало в мозгу без перерыва и сводило с ума…
***
Сами похороны и затем поминки прошли как в полусне. Ко мне то и дело подходили какие-то люди, друзья семьи, родственники, одноклассники, знакомые отца. Что-то говорили, а мне хотелось скорее остаться одному.
Поминки под конец вообще превратились в обычные развеселые посиделки. Никто и не вспоминал больше про маму. Все просто ели, напивались, болтали, хохотали. Спасибо, хоть не плясали. Но я все равно не выдержал и уехал домой.
И вроде я хотел одиночества, но в пустом доме почувствовал себя совсем раздавленным. Тишина угнетала, а чувство вины, которое и так давило неподъемным камнем, здесь, наедине с самим собой, стало просто невыносимым.
Я стоял, прижавшись лбом к стене, и бормотал шепотом: «Мама, прости меня…прости…мама…».
В гостиной на журнальном столике были разложены мамины фотографии – выбирали снимок на памятник. Я тяжело опустился на диван, взял эти фотографии, где она была еще молодой, здоровой, красивой, улыбающейся. Разглядывал их, пока не заволокло глаза. Там я почему-то совсем не плакал. Вот только сразу, после звонка из больницы, меня скрутило, ну и теперь, над её снимками. А на похоронах я будто одеревенел.
Как уснул – сам не заметил. Просто вырубился прямо там же, в гостиной, на диване. А когда встал – отец уже вернулся с поминок. В бывшем своем кабинете он общался по ноуту с Ксюшей.
– Ты же сам говорил, что он останется до конца года там! – возмущалась она.
– Ну да, он не хотел уезжать из-за