Читать интересную книгу Полный назад! «Горячие войны» и популизм в СМИ - Умберто Эко

Мы подошли к последнему, недавнему этапу поколенческого бунта: к 1968 году. Это яркий пример протеста «новой» молодежи против общества взрослых, против всех, кому нельзя доверять, кто старше тридцати лет. Оставим в стороне американских хиппи, вдохновлявшихся заветами старого доброго Маркузе[553], и вспомним, какие лозунги выкрикивали демонстранты в Италии: «Viva Marx!», «Viva Lenin!», «Viva Mao Tze Tung!». Это как раз показывает, до чего были необходимы пращуры-великаны тем, кто протестовал против предательства отцов (то есть парламентских левых). Становится культовой даже фигура новоявленного puer senilis, Че Гевары[554] — он умер молодым, но после смерти сделался иконой мудрости, и это юноша со всеми достоинствами старика.

Однако с 68-го по сегодняшний день все на свете переменилось… До какой степени — можно понять, вникнув в явление, которое у многих в сознании невнимательно помечено ярлыком «нового 68-го»: я говорю об антиглобалистах. Часто в печати особо подчеркивается молодежный окрас антиглобального движения. Но это движение отнюдь не только молодежное. В нем участвуют и семидесятилетние священнослужители. 1968 год — это да, он был проявлением поколенческого протеста, к которому периодически причаливали нетипичные взрослые, неизвестно с какой стати переодевавшиеся из пиджачной пары в свитера и отказывавшиеся от одеколонов во имя вольного, бунтарского потения. Но в 68-м году один из первых лозунгов движения звучал примерно так: не доверяться никому на свете из тех, кто старше тридцати. А антиглобализм вообще не знал таких лозунгов, антиглобализм не молодежен, его родоначальники — почтенные взрослые люди, к примеру — Бове[555], и часто они — носители опыта прежних революций. Это не выражение генерационного конфликта, не спор традиции и новаторства, а если бы в антиглобализме этот спор и присутствовал, то (с вынужденной приблизительностью) пришлось бы провозгласить, что глобалисты с технократами — это как раз в данном споре новаторы, а борцы-демонстранты — это оберегатели прошлого, ностальгики, луддисты.

Все, что происходило в последние десять лет, от Сиэтла до Генуи, несомненно представляет собой новейшую форму политической конфронтации, но (важно!) эта конфронтация простроена, в принципе, по касательной и ко всем поколениям, и ко всем идеологиям. Этот конфликт представляет собой сшибку разных мировоззрений, разных взглядов на будущее мира, хочется даже сказать — разных властей, первая из которых сильна, потому что владеет средствами производства, но сильна и вторая, потому что она изобретает новые средства коммуникации. На поле боя (в битве «белых комбинезонов»[556] против глобалистов) молодые и пожилые присутствуют примерно в одинаковом количестве на обоих фронтах. Сорокалетние яппи новой экономики идут стеной против сорокалетних из «социальных центров», и те и другие — бок о бок со старшими товарищами.

Дело в том, что в тридцатилетие, протекшее с 68-го года до эпохи протестов против саммитов «Большой Восьмерки», замкнулся круг, наметившийся очень и очень давно. Поясню эту мысль. Во все прошлые времена для того, чтобы выстраивалась диалектика отцов и детей, требовалось наличие такой сильной отцовской модели, для которой провокационное новаторство детей оказалось бы совершенно неприемлемым, невзирая ни на какие апелляции к выводимым из забвения примерам великанов. И действительно, неприемлемыми оказались латинские «новые поэты» quia nuper[557], как говаривал Гораций. Неприемлемым для замшелых университетских латинистов был новообразующийся вольгаре. Фома и Бонавентура протаскивали новые идеи, уповая на то, что никто этого не заметит — однако их враги из нищенствующих орденов, руководившие Парижским университетом, великолепно все поняли и попытались запретить преподавание Бонавентуры и Фомы. И так далее, и так далее. Вплоть до автомобиля, воспетого Маринетти, который превозносил автомобиль превыше Ники Самофракийской, лишь только бы насолить благонамеренным обывателям, которые воспринимали машину как уродское нагромождение скрежещущего металла.

Модели вкусов сменяют друг друга в порядке борьбы между поколениями. Отцы должны были обожать худосочных Венер Кранаха, чтобы им показались оскорблением толстомясые Венеры Рубенса; отцам должен нравиться Альма-Тадема, чтобы они с негодованием спросили у детей, какой смысл в каракулях Миро или в африканском искусстве; отцы должны были грезить о Грете Гарбо, чтобы потом потребовать от детей отчета, что же хорошего те находят в кривляке Брижит Бардо[558].

Но в наш с вами сегодняшний период, благодаря появлению не существовавших прежде носителей информации и благодаря коренному обновлению музейного дела (в музеи хлынули такие посетители, которые в прежние времена и ногой туда не ступали), образовалось одновременное и синкретичное культурное предложение: актуализировались все вкусы, можно сказать даже — все ценности. Когда Меган Гэйл[559] кувыркается под куполами среди волют музея Гуггенхайма в Бильбао, сексуальный призыв и в то же время призыв искусства вызывают вожделение и у отцов и у детей: музей становится объектом сексуального желания, как Меган Гэйл, а Меган Гэйл — объектом культуры, как музей Гуггенхайма, и оба объекта амальгамируются в киноленте, объединяя гастрономическую аппетитность рекламного призыва с эстетической дерзостью: в прежние времена такой ролик мог предназначаться лишь ограниченному числу эстетов. Чередуя новые символы со старыми, окутанными флером ностальгии, телевидение навязывает всем поколениям такие образцы, как Че Гевара и мать Тереза из Калькутты, как принцесса Диана и святой отец Пий, а вместе с ними и Рита Хейворт, Брижит Бардо, Джулия Робертс, донельзя мужественный Джон Уэйн, секс-символ 40-х, и милый Дастин Хоффман[560], секс-символ 60-х. Снова популярен тщедушный Фред Астэр (знаменитость 30-х годов), танцевавший в пятидесятые вместе с квадратным Джином Келли; на телеэкранах мелькают то пышные дамские туалеты в стиле фильма «Роберта»[561], то бесполые силуэты, введенные в моду несравненной Коко Шанель[562]. Кого природа не наградила такой медальностью и утонченностью, как Ричарда Гира, тот может похвалиться изящной страстностью (и это Аль Пачино), или пролетарским грубоватым обаянием (например, Роберт Де Ниро[563]). Кому не досталась супермощная «мазерати», тот получает удовольствие от суперфункциональной и изящной «мини-моррис».

Сегодня массам не навязывается однотипный вкус. Искусство рекламы, шаря в запасниках прошлого, способно использовать даже для краткосрочного ролика, предназначенного жить всего одну неделю — все наследие авангардного искусства и в то же время новооткрыть иконографию XIX века. В интернетных ролевых играх задействуется эстетика детской сказки в сочетании с изломанной геометрией Эшера[564]. На телеэкранах расцветают все цветы: роскошное тело Мэрилин Монро и чахоточные супермодели, экзотическая сексуальность Наоми Кэмпбелл и нордическое совершенство Клаудии Шиффер; очаровательная чечетка из фильма «Кордебалет»[565] сменяется ледяными футуристическими кадрами из «Бегущего по лезвию бритвы», тут же возникает андрогинная Джоди Фостер, свежеумытая Камерон Диас, мощный Рэмбо, транссексуалка Платинетт, чудный Джордж Клуни[566] (мечта любого на свете отца — сын стал хорошим врачом!) и неокиборги (рожа намазана металлической краской и серо-буро-малиновые патлы).

При такой оргиастической толерантности, в таком абсолютном и неограниченном многобожии сохраняется ли хоть какая-то линия водораздела, хоть какая-то мембрана между миром отцов и миром детей? Граница, которая необходима и детям, — чтоб они могли совершить, как положено, отцеубийство в ознаменование бунта и почтения, и отцам — чтобы им порядочно отработать традиционный комплекс Сатурна?

Трудно ответить. Мы в начале очередного витка развития общества. Но если поразмыслить о таких новшествах, как портативный компьютер, во-первых, и Интернет, во-вторых… Первый компьютер в семью, как правило, приносил отец. Хотя бы по причине его высокой стоимости. Дети не отвергали отцовское приношение, а завладевали им, легко превосходя отца в навыках управления. Ни отцы, ни дети не воспринимали компьютер как символ конфликта и бунта или как предмет, внедряемый назло. Компьютер не отдалил одно поколение от другого, напротив, он сблизил поколения. Никто не пеняет детям на то, что они странствуют по Интернету. Никто не ссорится с родителями из-за этого.

Нельзя сказать, что нам дается мало новаций. Но большинство этих новаций чисто технологичны. Они вырабатываются транснациональными корпорациями (которыми обычно руководят пожилые люди) и маркетируются так, чтобы разжигать аппетиты людей молодых. В последнее время распространены рассуждения о новом языке молодежи, языке мобильных телефонов и электронной почты; но я могу процитировать научные работы десятилетней давности, в которых те самые лица, которые потом разработали и внедрили эти новые информационные средства, и те пожилые социологи и семиологи, которые их консультировали, предсказали в точности, как будет создаваться новый электронный язык, какие формулы он будет использовать. Билл Гейтс[567] поначалу принадлежал к поколению молодых, но сейчас это вполне зрелый господин, который предписывает молодежи тот язык, на котором молодежь должна говорить. Да и когда он был молод, он не выдумал ничего революционного — только внедрил перспективную коммерческую программу, адресованную в равной мере и детям и отцам.