Поскольку Сильви, не смея больше задавать вопросов, смотрела на Анну Австрийскую с каким-то смутным беспокойством, королева, ударив ее по руке кончиком веера, сказала:
— Вы ни за что не угадаете! Это брак, моя дорогая, пышный и красивый брак племянницы кардинала с герцогом де Меркером — братом де Бофора. Таким образом, будущий герцог Вандомский станет племянником кардинала и нашему бедному Бофору останется лишь сидеть сложа руки… А теперь ступайте к королю! Я сейчас к вам приду!
«Господи! — подумала Сильви, потрясенная до глубины души этой новостью. — Эти люди с ума сошли! Герцог Сезар, хотя и в изгнании, никогда не согласится, чтобы потомок Генриха IV породнился с этим итальянцем! И я даже представить себе не могу, что скажет Франсуа… Семья Мазарини в доме Вандомов! Это просто бред!»
Мазарини уже несколько месяцев предпринимал все, чтобы его семья смогла воспользоваться плодами его фортуны. Одиннадцатого сентября прошлого года три его племянницы и племянник приехали из Италии во Францию: две брюнетки, Лаура и Олимпия Манчини, соответственно тринадцати и десяти лет, и миниатюрная блондинка Анна-Мария Мартиноцци десяти лет. Мальчику, Паоло Манчини, было двенадцать лет. Вторая волна родственников, включая знаменитую Марию Манчини, приехала лишь через шесть лет. В их числе были две сестры кардинала. Самым поразительным был прием, какой им оказала королева. С этими девочками — хорошенькими или обещавшими стать таковыми — Анна Австрийская тотчас стала обходиться как с настоящими принцессами. Так как кардинал жил по соседству с Пале-Роялем, девочек воспитывали во дворце. Их воспитание поручили госпоже де Сенесе, которая была свободна, потому что король перешел в руки гувернера. Это возмутило многих, но добрый народ и знать не переставали удивляться намерениям кардинала относительно этих девиц, которым сразу дали прозвище «Мазаринетки». Кардинал пытался пристроить их среди самых знатных семейств и, чтобы в этом преуспеть, времени даром не терял.
Сильви нашла юного Людовика XIV полулежащим на канапе у открытого окна, выходившего на цветочные партеры парка. Он выглядел грустным, усталым, и Сильви тотчас забеспокоилась:
— Вы больны, ваше величество?
Это был вопрос не ради приличия. В ноябре прошлого года юный король заразился оспой, и вскоре врачи сочли его состояние весьма тяжелым. На самом деле ребенок проболел только две недели, потом его здоровье восстановилось, оставив на детском личике едва заметные отметины страшной болезни, но все те дни Сильви охватывало отчаяние при мысли, что сын Франсуа, которого она считала почти своим РОДНЫМ, может умереть… Этим и объяснялось волнение, прозвучавшее в ее голосе.
Маленький король, которому скоро должно было Исполниться десять лет, улыбнулся.
— Все прекрасно, герцогиня! Не беспокойтесь! Просто я очень недоволен и прошу у вас прощения за то, что заставил вас приехать, ибо у меня совсем нет желания петь или играть на гитаре.
— Вы недовольны, мой король? Смею ли я вас спросить, чем?
— Бегством господина де Бофора! Все здесь, кажется, считают это чем-то забавным. Своего рода удачной шуткой!
— А ваше величество смотрит на это иначе? Обычно серьезное лицо мальчика стало суровым.
— Да, мадам! — ответил он. — Когда человека сажают и тюрьму из-за достаточно серьезной вины, он должен оставаться там, и его бегство непозволительно считать забавным, ибо он был отправлен в тюрьму именем короля, а король этот — я! Поэтому они смеются надо мной, а я этого никогда не потерплю. Никогда!
Глаза мальчика пылали таким величественным гневом, что Сильви опустила голову, как будто это она была виновата в бегстве Бофора. Вместе с тем она испытывала легкий страх, ибо Людовик в нескольких словах обнаружил свой истинный характер. Он с детства полностью сознавал, что рожден королем, и это позволяло предполагать, что, наверное, Людовик станет великим королем… Если только, получив однажды власть, не будет худшим из тиранов.
Однако Сильви не хотела упускать возможность вступиться за Франсуа.
— Ваше величество правы, — сказала она, — и я признаюсь, что сама была удивлена тем, как во дворце восприняли известие о побеге, но, ваше величество, учтите, что побег совершил человек, который пять лет провел в заключении всего-навсего по подозрению. Так и не было доказано, что господин де Бофор посягал на жизнь кардинала.
— Возможно, герцогиня, но он вполне на это способен. Я не сообщу вам ничего нового, признавшись, что я не люблю его преосвященство… но еще меньше я расположен к господину де Бофору!
— Ваше величество, уверяю вас, вы заблуждаетесь. Он самый преданный из всех ваших подданных, — с горечью упрекнула Людовика Сильви. — Его любовь к своему королю не может быть подвергнута сомнению. Я знаю это!
— Наверное, вы хотели сказать, его любовь к королеве? — спросил мальчик с грустью, в которой звучала потаенная ревность. Потом он прибавил, положив ладонь на руки Сильви:
— Я не хочу вас огорчать, мадам. Я знаю, что он друг вашего детства и очень дорог вам, но вы понимаете, что я не больше вас властен над моими чувствами… Не думаю, что когда-нибудь я смогу полюбить господина де Бофора…
Эти последние слова Людовика неотступно преследовали Сильви, когда она ехала из Пале-Рояля в свой особняк на улице Кенкампуа: она видела в них угрозу в будущем, когда девятилетний мальчик, находящийся еще под двойной опекой матери и первого министра, получит полную и единоличную власть. Она уже сейчас понимала, что он будет страшен в своей ненависти. И что может стать следствием этой ненависти? Бедный Франсуа! Его страсти вечно оборачиваются ему во вред! Как он будет страдать, когда узнает, что его ненавидит собственный сын!
Хотя Сильви вернулась домой очень поздно, на улицах Маре царило необычное оживление, и, въехав на улицу Кенкампуа, она заметила большое скопление людей, вышедших из трактира «Деревянная шпага». По странной игре случая особняк герцога де Бофора был расположен по соседству с особняком герцога де Фонсома. Но этот дом всегда оставался молчаливым, слепым и глухим: в нем герцог де Бофор не жил.
Особняк этот Генрих IV подарил Габриэль д'Эстре, получившей титул герцогини де Бофор. Изящный ренессансный стиль особняка превосходно подходил для этой красивой женщины, но в нем удобно было бы жить и мужчине. Но нынешний носитель титула никогда в особняке не жил по простой причине: Вандомы, которых долгие годы преследовали за их преступления и кардинал Ришелье, и король, когда бывали в Париже, не хотели разлучаться. В родовом особняке они держались вместе; но если Франсуа иногда и выражал смутное желание зажить собственным домом, то это не шло дальше вскользь высказанной мысли, кстати, обижавшей его чадолюбивую мать. Поэтому прекрасное здание выглядело заброшенным. Но люди, узнав о побеге, пришли сюда выразить свое ликование, как будто высокая фигура Франсуа вот-вот должна была появиться на балконе. Сильви была растрогана: с нынешнего утра для этих людей особняк превратился в такой же символ, каким был для нее все пять лет с того дня, когда она, став молодой женой, поселилась в особняке де Фонсома и впервые увидела тусклые стекла особняка де Бофора и его сад, заросший колючими кустами и сорной травой.