опасностей его предприятия. «Ты был обманут этой богиней, — говорит она, — самое имя которой означает яд (
venom).
Теперь и сам ты это знаешь,
Ее чем глубже понимаешь![741]
Сад, к которому она ведет тебя, полон коварных сирен, и ложа там заворожены более, «чем ложе Ланселота». Там есть деревья, чья тень смертельна для человека, и озера, у которых можно погибнуть, подобно Нарциссу. Возвращайся назад. Если же нет,
Передохни, в моей лесной
Обители побудь со мной.
Богато изобилен лес,
Не перечесть красот, чудес;
Моя премудрость так устроит,
Тебя здесь не побеспокоят;
Здесь не грозит обман и плен,
Не слышно пенья злых сирен…
А там ручьи заражены
И чар венериных полны;
Сия вода не насыщает:
Кто пьет, сильнее лишь желает,
К тому же в том лесу чудесном
Не занято Вулкана место[742].
Диана этого поэта — непростая, хотя и милосердная дева, более родственная Бельфебе Спенсера, чем Чистоте проповедей. Девственность в самом деле ее профессия; но она способна и оценить по заслугам верных влюбленных и недовольна Венерой, в частности потому, что любовь нынче не та, что при короле Артуре, когда славные воины любили самых порядочных дам «не за что иное, как за правду и честь», и ради них рисковали жизнью во «многих неизвестных и чуждых местах»[743]. И все же ее Лес на Западе, по главной мысли поэта, вероятно, символизирует монашескую жизнь, и герой «Разума и чувства» осуждает ее как существование, при всей его красоте, слишком «созерцательное». Если так, мы получим важный урок осмысления аллегории, сравнив это изображение «религии» с соответствующим местом у Дегильвилля. Там перед нами замок, в котором мы встречаем таких персонажей, как Дама Урок и Добровольная Бедность; здесь языческая богиня с луком и колчаном стоит в сверкающем одеянии посреди леса волшебной страны и рассуждает о героях старых романов. С обыденной точки зрения очевидно, что картина Дегильвилля очень похожа на то, что символизируется, тогда как картина «Разума и Чувства» в этом смысле на свой объект вовсе не похожа. Но если мы заглянем глубже и обратим внимание (как следует делать всегда, когда речь идет о поэзии) не на сами предметы, упоминаемые в отрывке, но на его специфическую атмосферу, постараемся, так сказать, ощутить его непосредственный аромат органом нашего воображения, мы увидим, что воздействие Дегильвилля сводится к нулю там, где его сопернику удается напомнить нам о вечном очаровании девственности, уединения и созерцательной жизни. Один говорит о двухмерном пространстве учения; другой — о трехмерном пространстве духа[744]{745}. На речь Дианы странник возражает, ссылаясь на непосредственный приказ Природы, «иди, посмотри мир»: он не нуждается в советах, ибо сам знает, как правильно его понять. Выбор выражения чрезвычайно удачен, оно ясно показывает, что юноша хочет «увидеть мир» во многих смыслах. Диана нашего поэта — нечто большее, чем чистота, а герой его больше, чем абстрактный влюбленный. Это упрямая юность во всех ее проявлениях, и любовь, хотя и главная, но не единственная его забота. Он испытывает жажду, которую испытывали герои Марло, и стремится к
проникновенью
В небес загадки, их движенья,
Познать морей соленых мрак
И почему бывает так
(Как то ученые рекут):
Приливы воды принесут,
А следом, времени верны,
Отливы, спутники Луны[746].
Его окончательный отказ от Дианы, когда, лишенный всяческой защиты и все же не раскаявшийся, он решает сам увидеть сад Наслаждения, выражен в необыкновенно естественных словах:
Пусть сад тот смертию грозит,
И так же страшен, как страшна
Плутона мрачная страна,
И так же полон тьмы густой,
Страданья, скорби маетой,
Все ж и тогда, каким ни будь,
В него хочу я заглянуть…
Наверное, так рок велел[747].
Стихи, быть может, хромают (в конце концов, это стихи Лидгейта); образы, возможно, шаблонны, но психология великолепна.
При этом исповедании неукротимого мирского духа Диана «направилась в глубину леса», чтобы более не появляться. Герой, исполненный «радости и удовольствия», продолжает свое путешествие к стенам счастливого сада, перед которыми поэт задерживается, чтобы вознести хвалу «Роману о Розе» как несравненному творению «философии» и «глубокой поэзии». Следует описание фигур на стене, привратницы и красот сада, остальная же часть поэмы, насколько перевел ее Лидгейт, посвящена аллегорической игре в шахматы. Эта часть поэмы читается по–прежнему неплохо, но вдохновение первых частей исчезает. Здесь много сатиры на женщин, основанной на простом приеме приписывания им всех тех добродетелей, в которых пресловутая традиция им отказывает; я не старался выяснить, сам ли Лидгейт, или кто‑то другой сделал несомненное еще более бесспорным, приписав на полях: «Истинно противоположное этому» (cujus contrarium est verum).
Эта поэма в ее сокращенном английском варианте — одно из самых прекрасных и значительных произведений, созданных в период между работами Чосера и Спенсера. Историк отметит, что она представляет много более удачное смешение нравственной и куртуазной аллегории, чем поэма Дегильвилля. Ее автор не фанатик; он дает нам уравновешенную, даже беспристрастную картину спутанной пряжи человеческого опыта. В его руках аллегория начинает забывать о своем рождении на кафедре проповедника и при дворе Любви и впервые нащупывает свой собственный путь обращения с «общей природой». Эстетически настроенного исследователя могут не заботить тенденции и влияния, но ему все же не следует забывать об этой поэме из‑за неземной свежести леса Дианы, света и бьющей ключом жизни тех отрывков в начале, где земля
Убранство пышное дает;
Так девичья краса цветет,
Когда к венцу она идет[748], —
и, пожалуй, еще более из‑за возвышенно–платонического описания одежд Природы:
Отделаны изображенья,
Подобия и отраженья
Всего Господнего владенья,
Его «идей» отображенья,
Какими в Божьем промышленьи
Они рождались в размышленьи;
Ведь Дама та, чей лик сияет,
В работе вечно, сна не знает,
Заботясь день и ночь о том,
Чтоб выткать на плаще своем
Явлений множество, — она
Не может быть обнажена[749].
Vis medicatrix, целительная сила самой Природы, вошла в воображение поэта. Он дудит