– Гм, – сказал Рогатый Куль, – ты-то здесь, небось, всю неделю будешь сидеть.
Вокруг захохотали.
Ванвейлена и ответчиков поставили друг напротив друга, на виду у всех, и поднесли каждому по глиняной кружке. А надо сказать, что в кружке была не просто вода. Воду эту доставали нагие девушки из-под мельничного колеса и потом пропускали через трещину в статуе Золотого Государя, так что если эту воду выпить и лжесвидетельствовать, человека начинало как-то трепать и мять.
Ванвейлен повторил свой рассказ и опростал кружку. Рогатый Куль взял кружку в руки и глянул в нее. Толпа зашумела вокруг, листья священного дуба вдруг вспотели, а небо пошло красными пятнами, как гребень того дракона. Рогатый Куль сделал глоток, поперхнулся, выронил кружку и сам упал вослед. Тут всем стало ясно, что Ванвейлен прав.
Лух Половинка упал на колени.
– Люди добрые, – сказал он. – Я ведь честный человек, ныряльщик и сын ныряльщика. Я с детства слыхал: при Золотом Государе люди умели ходить за море и по дну тоже умели ходить. И я стал поворачиваться умом туда и сюда, и сделал деревянный колокол, в котором можно ходить по дну. И что же? Мастера цеха заявили: «Молодой Лух Ныряльщик собирает губок втрое больше положенного, наносит ущерб цеху и морю». А когда я стал лишние губки помимо цеха продавать, тогда меня ушей лишили за морское воровство, а колокол сожгли.
Луху Половинке поднесли глиняную кружку.
– Гражданин купец! – сказал он. – Я ведь не воровать на корабль пришел. Помните, у нас разговор был о колоколе Арфарры? Вот я и решил о своем колоколе вам рассказать, потому что мой не хуже. А морской апельсин с собой принес, чтоб показать. Такой апельсин, какой без колокола не достанешь.
– Что ты врешь! – закричал сыщик Донь. – Твой морской апельсин тебе в воровстве помогал. Ты и попался оттого, что его потерял. Если б у тебя честные мысли были, ты днем бы к купцам явился.
Лух повесил голову.
– Чего, – сказал он, – с пьяного возьмешь, – и выпил глиняную чашу.
Ванвейлен не знал, что и думать. Сыщик Донь теребил его за рукав.
– Господин советник, вы теперь большой человек, – сказал он. – Не хотите ли пойти сейчас и потребовать свидания с Кукушонком? А то ведь там, верно, уже знают о происшедшем.
Что-то в тоне сыщика было до того странное, что Ванвейлен без колебаний последовал за ним.
При виде Ванвейлена и Доня поручители в тюрьме переглянулись испуганно, но путь преградить не посмели.
Донь вбежал в пустую камеру и выругался.
– Где заключенный? – разорался Ванвейлен. В темном коридоре к нему метнулась какая-то тень со словами:
– Кончают. Услышали про ярмарку и решили кончить.
Донь, Ванвейлен и трое сыщиков побежали вслед за тюремщиком в блеклый дворик.
Там, в углу, на земле, куча поручителей навалилась на Кукушонка, и на голове его лежал мешок с песком.
– Прочь! – заорал Ванвейлен.
Поручители испуганно разбежались. Ванвейлен стащил мешок с лица Кукушонка, стал трясти его и растирать.
– Поздно, – заметил Донь, но ошибся. Кукушонок открыл глаза и вздохнул.
Донь скривил про себя губы. Надо было отдать почтенным лавочникам должное: убивать они умели плохо. Кукушонка развязали, принесли в камеру. Ванвейлен поил его с ложечки горячим супом и говорил:
– Я думаю, мы нашли настоящих грабителей.
И рассказал то, что рассказывал на ярмарке.
– Но зачем, – жалобно спросил он, – вы бежали и зачем убили суконщика Худду?
Марбод, весь синий, молчал. Потом нахально осведомился:
– Сударь, ведь вы же свой человек у Арфарры-советника. Вы за ним, как нитка за иголкой. Чего же вы обо мне хлопочете?
Ванвейлену захотелось сказать: «Я не о вас хлопочу, а о правосудии. Поскольку в этой стране о нем больше заботиться некому». Вспомнил пьяные и наглые глаза Луха Половинки и промолчал.
Сыщик Донь, не теряя времени, велел арестовать всех троих поручителей и прежде всего молочника Исона, который сидел на мешке с песком. Тот, оправдываясь, заявил, что действовал по приказу начальства.
– Врешь, – усмехнулся Донь, – ты пошел на это по личной злобе.
И велел принести тиски.
Молочник сначала упорствовал, но потом завопил и сознался:
– Марбод Кукушонок захватил замок моего господина, и всех людей перебил, а господина и госпожу посадил на ночь на лед, так что у них от холода мозг вытек через нос.
Молочник подписал все, что продиктовал Донь. С подписанной бумагой Донь отправился к судье. Когда судья узнал, что Марбод Кукушонок жив, лицо его от испуга стало как вареная тыква.
– Вот какое самоуправство творят поручители, – жаловался Донь. – И представьте себе, что эта скотина сначала еще клеветала на вас. Это при чужеземце-то!
– Что же делать? – сокрушался судья.
– А все оттого, – сказал Донь, – что городская ратуша жмется на жалованье профессионалам! – И выложил на стол список: – Пусть эти двадцать пять человек получат регулярное жалование и официальные полномочия.
Судья безмолвно подписал бумагу.
– Через год, – сказал Донь, – я выловлю половину ламасских воров.
«А другая половина, – мысленно прибавил он, – сама поделится добытым…»
* * *
Среди толпы на площади у городского суда стоял Неревен и поджидал нового королевского советника Ванвейлена. «Странно, – думал Неревен. – Это, конечно, часто бывает, что преступления разгадывают во сне. Однако боги всегда ниспосылают разгадку в виде того, что первично, то есть символов, а не в виде вторичного, то есть фактов. Странно, странно, что он во сне видел рожу преступника, а не какую-нибудь хитроумную загадку».
Неревен прислушался: в толпе хвалили за гордость Марбода Кукушонка, хвалили советника Ванвейлена, а больше всех, как всегда, хвалили советник Арфарру, который несомненно и нашел, вместе с Ванвейленом, виновника.
* * *
Вечером усталый и побледневший Арфарра принял Ванвейлена; говорили вначале о ярмарке. Ванвейлен долго и пространно рассказывал о старейшине в желтой шапке.
– Боги, говорит, не торгуют… А ведь и вправду не торгуют! – вдруг сообразил Ванвейлен. – Воруют, убивают, творят, – а торговать не торгуют. А в империи крестьяне тоже так говорят?
– В империи, – сказал Арфарра, – говорят по-вейски, а не по-аломски.
Ванвейлен не понял:
– Какая разница?
– Это ведь не крестьянин вам говорил о тождественности собственности и собственника, это ведь язык за него говорил. Алом ведь не говорит: «Мой горшок», он говорит: «Я – горшок, я – меч, я – конь». Сеньор считает, что человек не имеет собственного «я», если у него нет коня и меча, а горожанин думает, что у него нет «я», если нет дома и лавки. Человек уверен, что его «я» есть его имущество, и когда он умирает, на тот свет за ним отправляют все составные части этого «я» – одежду, оружие, утварь… – Советник помолчал и грустно добавил, – И добиться в такой стране благосостояния – это все равно, что добиться учености в мире, где книги жгут со смертью автора.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});