Читать интересную книгу Отчий дом. Семейная хроника - Евгений Чириков

Недаром говорится, что суженого конем не объедешь…

Катались позапрошлым летом по Волге и познакомились с одним первоклассным пассажиром. Говорят, — известный московский присяжный поверенный. Как звать — бабушка не помнит, а фамилия — Пенхержевский. Польская фамилия. Пароход — такое место, где люди легко знакомятся, но тут, как видно, не простой случай: надо было этому господину в Саратове слезть, а он с ними проехал до самой Астрахани, а оттуда на том же пароходе — обратно и проводил до Симбирска. Всю дорогу около Наташи вертелся. Мужчина видный, в возрасте уж, положительный, ответственный. Бабушка сразу заметила, что не простая это встреча, а с последствиями, потому что и Наташа как-то насторожилась, была встревожена, непоседлива, беспокойна. До рассвета с палубы в каюту не загонишь.

Ночи, видите ли, лунные, и соловьи спать мешают. Прибежит на минуточку в каюту, повертится перед зеркалом, прикроет головку татарской чадрой и так и этак или цветочек в волосы воткнет и опять — на палубу.

— Ложись! Довольно бегать.

— Не хочется… Спи, бабушка!

Спи, бабушка… Беспокойно на душе у бабушки. Отворит она окошечко и выглядывает под занавесочку: так и есть! — все с этим господином вдвоем вокруг парохода гуляют и не наговорятся досыта. Да ведь столичные краснобаи и не такой девчонке голову вскружат. А этот и подавно: все молодые дамы на него с улыбочками посматривают. Говорун занятный. Не любо — не слушай, а врать не мешай!

Из Саратова возвращался — визит в Никудышевку сделал. Хорош визит — две недели проболтался, все свои дела забросил, с молодежью закружился. Подружился, видите ли, с Павлом Николаевичем. Такими друзьями оказались, что и водой не разольешь. А зимой стала Наташа письма из Москвы получать… Павел такого порядка придерживался, чтобы ребячьих писем не читать, а отдавать прямо в руки. Да разве можно молоденькой неопытной девушке такую свободу давать?

— От кого письмо получила?

— Из Симбирска, от подруги.

А бабушка своими глазами видела на конверте штемпель «Москва». Некому, кроме этого краснобая, Наташе из Москвы писать. Виду бабушка не подала, а на ус, как говорится, намотала. Наташа к обедне в собор пошла, а бабушка тем временем подобрала ключ и обыск в Наташином столе произвела. Так и есть: двенадцать писем из Москвы от этого господина! Сперва бабушка в ужас пришла, но прочитала письма и успокоилась: вполне приличный человек с серьезными намерениями; хотя из каждой строчки видать, что пишет мужчина влюбленный и страдающий, но все очень прилично и деликатно. Ни ручек, ни ножек, никаких этих романсов! Только в подписи: «Беззаветно преданный». В последнем письме пишет, что ближайшим летом поедет опять по Волге по своим делам и просит разрешения заехать в «незабвенную Никудышевку». Умненько написано: про любовь ни слова, а все ясно — любит.

Все меры бабушка приняла, чтобы скрыть свое преступление: всё уложила в том же порядке, как было, а вот поди же! — заметила противная девчонка. Скандал подняла:

— Кто у меня в столе шевырялся? Ты, бабушка?

— И не думала. А ты запирай, если родных ворами считаешь!

— Да стол заперт был…

— Что же, замок сломали?

— Да не сломали, а я вижу, что шевырялись…

— Что же, секреты, что ли, у тебя от родных завелись? У меня вот душа всегда для вас раскрыта…

— Душа! Сама все столы и шкафы запираешь…

Чуть не плачет. Пунцовая, глазенки горят. Побежала вниз и набросилась на брата. Крик. Прислушалась бабушка: Петр хохочет и говорит:

— Обратись в наше Охранное отделение, к бегемоту!

Это он, негодяй, про бабушку! Не понимает, дурак, что бабушке честь внуков дороже жизни…

Зарок дала бабушка больше в Никудышевку не ездить, а тут сомнение в душу закралось. Больно легкомысленны родители-то, да свободы много девчонке дают. Человек, по письмам, солидный, да ведь слово — одно, а поведение — другое. Девчонка влюблена, людей и жизни еще не знает, не понимает, что среди столичных франтов немало волков в овечьей шкуре. Мало ли всяких случаев в жизни бывает? Видно, надо самой поехать, ничего не поделаешь. Невозможно в таких случаях без призора девочку доверчивую оставить, особенно в этом зверинце, где на глазах родные дядюшки брак отменили…

— Поедем-ка, Наташенька, вместо Никудышевки в Крым!

— Ни за что! Ни на какие Крымы Никудышевку не променяю!

Вот видите! Раньше говорила, что Никудышевка надоела, а теперь, когда туда этот господин собирается приехать, так ни на что Никудышевки не променяет…

— А что ты покраснела-то?

— Ничего не покраснела…

Может быть, бабушка и воздержалась бы от поездки, но однажды услышала через стенку ночью разговор Павла с Леночкой. Всего не разобрала, но поняла, что говорят о Наташе и Пенхержевском, узнала, что Пенхержевский женат, но разводится. Тут уж бабушка на всю ночь сна лишилась. Женатый! Бросит жену да на Наташе поженится! Когда еще развод состоится, а он в женихи полез! Значит, — предложение родителям сделал. Скрывают. Ты сперва разведись, а потом женихайся! Да и как поверить такому на слово? Много есть таких: завертит девке голову, а потом до свидания! К законной супруге. Надо ехать. Нельзя не ехать. Тут нужен глаз да глаз. Поневоле свою гордость в карман спрячешь. Наплевать на всех незаконных баб и на акушерок! Надо Наташеньку поберечь…

Разом и уныние, и все обиды отлетели. Ах, как необходимо человеку чувствовать, что он нужен окружающим! Снова Анна Михайловна свое место в жизни нашла. Приободрилась, не жалуется на ревматизмы, на зубы, отряхнулась от одолевающей дремоты и сонливости, в которые частенько погружалась, приближаясь к нирване. Даже походка изменилась: стала увереннее, тверже. Подтянулась старуха, словно воин перед сражением… А вскорости и боевые действия открыла… Написала своей племяннице в Москву, чтобы немедленно произвела дознание: кто такой Пенхержевский, насколько он порядочен, какое положение занимает в обществе, его средства и связи, семейное положение, пьет или нет, играет ли в карты, как он считается по женской части? Затем сделала наступление на родителей Наташи. Прямо, без всяких предисловий:

— Вот что, голубчики… Вы намечаете Наташу за этого пассажира, Пенхержевского, отдать. Так вот что…

Родители смутились. Начали изображать изумление. Павел Николаевич плечами пожимает, Леночка: «Откуда это вы взяли?»

— Эту комедию вы оставьте! Откуда бы ни взяла, а я Наташе не чужой человек, а бабушка. Не грех бы и со мной посоветоваться… А я вот что скажу…

И начала!

Павел Николаевич по обыкновению за своими «свободами» укрылся: Наташе девятнадцатый год идет, это раньше дочерей замуж выдавали, а теперь они сами выходят, время Домостроя миновало и т. д. А Леночка только поддакивает…

— Это в ваши времена дочерей, как коров, продавали, — говорит.

Взорвало это Анну Михайловну:

— Вот что, голубушка, скажу тебе: чья бы корова мычала, а твоя — молчала. Ты, хотя и Институт благородных девиц окончила, а поступила не лучше Гришиной бабы: из дома родительского, как корова со своего двора, сбежала… Хорошо, что Павел мой честным человеком оказался, ну а если бы на подлеца нарвалась? Так ты хочешь, чтобы Наташа твоему примеру последовала? А вот я этого не хочу и не допущу!

Сразу оба опешили и отступать начали. Успокойтесь, не волнуйтесь, человек известный, пока говорить о замужестве Наташи преждевременно; если об этом говорилось, то предположительно…

— Однако вы его приглашаете гостить в Никудышевку!.. Наташа в него влюблена… Как же понять тех родителей, которые это подстраивают, не имея решения сблизить свою дочь с малоизвестным, да еще женатым человеком!

Это был удар оглушительный! Враги отступили в полном беспорядке… А затем внушительное и властное заявление:

— После Пасхи я еду в Никудышевку и проживу там до осени. Так ты, Павел, напиши своим арендаторам и акушеркам, чтобы они оставили меня в покое и не являлись в мой дом. Ни вашей бабы Ларисы, ни акушерки с приплодом я видеть не хочу. Когда умру, можете со всего света всех уродов собрать в Никудышевку, а пока я жива, — не желаю поганить свой дом и свою родословную… Я лучше все в монастырь отдам… Жива еще я, жива, голубчики…

— Ради Бога, тише! После… потом… Наташа идет!

Павел с Леночкой покинули позиции. Алатырский дом очутился как бы на военном положении.

Только на Страстной[325], перед исповедью бабушка сняла военную охрану. Во-первых, долг христианки требовал полного примирения со всеми врагами, а во-вторых, Анна Михайловна получила из Москвы успокоительные вести относительно Пенхержевского: во всех отношениях хорош; женат, но с женой не живет; по слухам, она — безнравственная особа и изменяет ему; хотя фамилия польская, но он православный; говорят, что имеет в Западном крае большое имение, но оно записано на имя жены; судится с ней.