Читать интересную книгу ЛЕСНОЙ ЗАМОК - НОРМАН МЕЙЛЕР

Раннюю смерть Густава, Иды и Отто она относила на счет крови Пёльцлей. А вот Адольф взял да выжил, а вслед за ним — Эдмунд, а вслед за Эдмундом — Паула, о добром здравии которых она еженощно молилась перед отходом ко сну.

А теперь от ее всегдашней уверенности и следа не осталось. Если эти трое и выживут, то отнюдь не благодаря своему частично еврейскому происхождению. Этого преимущества у них больше нет.

Серьезная причина для того, чтобы не сомкнуть ночью глаз. Но сильнее всего она сердилась на собственную трусость. Как она могла — хотя бы чисто теоретически — согласиться на то, чтобы Алоису-младшему предложили вернуться домой? Лежа в постели и прислушиваясь к тому, как ворочается, пытаясь пристроиться на полу, муж, Клара и сама постепенно впала в ярость. И это само по себе стало для нее потрясением. Неужели она и впрямь на такое способна? Неужели всерьез обдумывает возможность убийства Алоиса-младшего, если тот надумает вернуться домой. Она же прекрасно понимает, что у нее это не получится. Ни за что. Но попытка погасить ярость подняла в ее груди такую бурю (чтобы не сказать: у нее в грудях), замешенную на отвращении к парню и на вдвойне отвратительном желании убить его, что, не исключено, именно этой ночью и начался рак груди, от которого ей много лет спустя будет суждено умереть воистину в адских муках. Поскольку однозначного ответа на этот вопрос у меня нет, предпочитаю вернуться к Алоису, пытающемуся уснуть на голом полу.

Беспредельная ярость, овладевшая им, объяснялась тем, что ранее он, выходит, тешил себя иллюзиями. Это омрачало празднично-карнавальный характер самой ярости, часто упускаемый как ее непременный атрибут из виду. А ведь бешенство, в конце концов, с точки зрения победительного осознания собственной правоты ничуть не хуже лицемерного восторга, испытываемого церковными прихожанами. Главная пружина возникающей в обоих этих случаях положительной эмоции — злость не на себя, а на кого-нибудь другого. Однако нынешней ночью Алоис осерчал на самого себя.

Если Алоис-младший оказался таким мерзавцем, то виноват в этом его отец, и только он. Ни на что не годный отец — разве это не самое жалкое существо на всем белом свете? Алоис-старший прожил жизнь, сначала выполняя чужие приказы, а потом отдавая собственные на таможне; он боготворил Франца-Иосифа, великого, милосердного и блистательного императора, живое воплощение неустанных трудов и железной дисциплины. Самоуважение Алоиса стало своего рода оммажем своему королю. Но ни одно из этих замечательных качеств передать сыну он не смог. Может быть, все дело в том, что его терзали угрызения совести из-за случившегося с матерью мальчика? Да, он обошелся с Фанни скверно, столь скверно, что впоследствии не смог проявить достаточную твердость в деле воспитания ее сына. Это ему самому, а вовсе не Алоису-младшему не хватило самодисциплины!

Все темные часы ночи ушли на то, чтобы ярость мало-помалу сошла на нет. И только когда начало светать — еле-еле, потому что наступающий день обещал выдаться пасмурным и дождливым, Алоису удалось кое-как собраться с мыслями, пригасив одну часть сознания и не без натуги высветив другую. И он принял решение, что с Ади не повторит ошибки, допущенной при воспитании старшего сына. Нет, впредь он будет вести себя с Адольфом совершенно иначе!

 3

Теперь, желая подозвать к себе Ади, Алоис свистел. Это был резкий, пронзительный свист, от него звенело в ушах. Свистел он одинаково громко и когда мальчика нужно было окликнуть издалека, и когда тот вертелся поблизости. В пивной Алоис с некоторых пор взял себе за обыкновение повторять: «Воспитывая сына, не выпускай из рук плетку. Сужу по собственному опыту».

Не раз Алоис говорил Ади: «На твоего старшего брата я понапрасну потратил время и силы. Но на тебя, Адольф, я времени терять не намерен».

Мальчик жил в постоянном парализующем страхе. Я не знал, как это скажется впоследствии при достижении целей, к которым мы стремились. При том что мы совершенно определенно умеем использовать в собственных интересах унижение и самоумаление маниакально-депрессивных натур. Если нам нужно подбить клиента на действия, связанные с насилием, мы подвергаем его серии унизительных воздействий, в результате чего он начинает мучительно метаться между полюсами депрессии и мании. И чуть ли не сразу же срывается, чтобы не сказать взрывается.

Но я не понимал, зачем нам нужно прибегать к столь резким процедурам на такой ранней стадии. Маэстро, однако же, не побуждал меня усмирить Алоиса, а тот все глубже и глубже загонял сына в духовную трясину. Адольф страшился готового вспыхнуть в любое мгновение отцовского гнева, и из-за этого у мальчика постепенно развилась самая черная меланхолия.

Есть широко распространенные способы доведения человека до самоубийства. И я вполне мог допустить, что мысль Маэстро работает именно в эту сторону. Мальчик был достаточно хрупок и уязвим для того, чтобы с ним могло случиться непоправимое. А каким это было бы несчастьем — и в общем-то из-за пустяков!

Однако Маэстро любит озадачивать нас подобными ходами. Жизнями клиентов Он рискует без колебания. Были случаи, когда Маэстро, Выстраивая перспективное будущее молодому клиенту, подвергал его невыносимому родительскому гнету, а порой и инициировал этот гнет. Мне кажется, Он считает это своего рода эмоциональной закалкой в расчете на неизбежно грядущие кризисные ситуации.

Естественно, столь рискованный метод может в дальнейшем обернуться душевной нестабильностью. Имплантируя глубочайшее унижение в душу гордому клиенту, мы стремимся на будущее переплавить это страдание в силу. Но такое столь же трудно, как превратить завзятого труса в отчаянного храбреца. Однако, если нам это удается, если психические бездны, разверзающиеся перед без пяти минут самоубийцей, превращаются в вулканически-цельную скалу эго, колоссальный риск, на который мы идем, оправдывается. Пережитое унижение оборачивается волей и властью унижать других. Власть эта имеет бесовскую природу, и обрести ее поэтому нелегко. Тем не менее мне ни в коем случае не хочется впадать в какие бы то ни было преувеличения. Ади на данном этапе отнюдь не чувствовал, будто его загнали в угол. Он научился, причем довольно талантливо, перетягивать на свою сторону мать.

— Мама, — говорил он ей. — Папа вечно смотрит на меня так, словно я в чем-то провинился.

Она это знала. Свист мужа терзал слух и ей самой.

— Ади, никогда не говори, что твой отец не прав.

— А что, если он не прав?

— Это он не нарочно. Просто иной раз ошибается.

— А что, если он очень не прав?

— Все переменится к лучшему. — Клара кивнула. Она и сама не знала, верит ли в то, что собирается произнести, но все равно сказала это: — Он хороший отец. Хороший отец всегда понимает, рано это произойдет или поздно, что он что-то сделал не так. — Она вновь кивнула, как бы понуждая себя поверить в собственную правоту. — Наступает мгновение, когда отец осознает, что даже ему суждено порой ошибаться. — Она поднесла руки к лицу мальчика. Щеки у него пылали. — Да, он прислушивается к собственным словам и понимает, что они звучат как-то не так. И начинает вести себя по-другому.

— Это правда?

— Святая правда! Начинает вести себя совершенно по-другому. — Она произнесла это с такой уверенностью, будто нечто в этом роде уже имело место в прошлом. — По-другому, — сказала она в третий раз, — и тогда уж он говорит правильные вещи. Да и сейчас, дело развивается в нужном направлении. Потому что он уже ведет себя немножко по-другому. А знаешь почему?

— Нет, не знаю.

— Потому что ты способен внушить себе, что никогда его не рассердишь. Ты не рассердишь его, потому что он твой отец.

Она обняла Ади за талию и посмотрела ему прямо в глаза Клара первой в семье (и по-прежнему единственной) поняла, что с Ади можно разговаривать так, словно ему уже десять лет, а то и все двенадцать.

— Да, в доме никто не должен ни на кого сердиться, в доме должен быть мир. Поэтому никогда ни в чем не обвиняй отца. От этого он может почувствовать себя самую чуточку weiblich[16]. А он ни в коем случае не хочет чувствовать себя слабым. От него нельзя ждать, чтобы он хоть в чем-то признал собственную слабину.

И тут она начала говорить о die Ehrfurcht[17]. О том, что нужно чтить и страшиться. Именно эти слова употребляла ее мать, рассуждая об Иоганне Пёльцле. Конечно, фермер он хоть и старательный, но никудышный, и это ни для кого не секрет (сказала она это Кларе, разумеется, не так прямо, но сказала-таки), и все же к мужу нужно относиться с благоговением, как если бы он был важным и преуспевающим человеком.

— И вот что я тебе скажу, а я сама это слышала от собственной матери. Слово отца — закон для всей семьи.

Клара произнесла это столь торжественно, что мальчик почувствовал, как на него нисходит нечто вроде благодати. Да, когда-нибудь он сам тоже обзаведется семьей и все ее члены будут обязаны чтить его и страшиться. В этот миг ему страшно захотелось пи-пи. (В те годы с ним такое бывало всегда, стоило ему задуматься над чем-нибудь серьезным и, безусловно, применительно к нему самому, оптимистическим.) В разгар материнской речи он едва не описался, но этого не произошло — он перетерпел, чтобы в будущем получить законно причитающуюся ему долю благоговения.