исповедаю,— строго сказал отец Виссарион.
— Многовато, батюшка. Ить я же дите малое спас от смерти. Это тоже понять надо,— сказал Богдан.
— Это я понимаю. Не дите — быть бы тебе отлученным от церкви,— заключил отец Виссарион, выпроваживая из сторожки Богдана.
…Вечером, заряжая свою фузею, Богдан бормотал:
— Ничего, наградил меня поп. Набью я теперь шишек на лбу. А за какие грехи, спрашивается? За кобылу? Лбом-то об пол надо бы не мне, грешному, а Буре. Ведь и весь сыр-бор загорелся из-за его распутной кобылы.
В знойный, овеянный суховеем полдень, когда листья на тополях жухли на горячем ветру, свертываясь от его огненного дыхания, пригнал в станицу верховой, вахмистр Дробышев, оборванного, долговязого, худого, как скелет, солдата. На площадь сбежалась почти вся станица.
Солдат, присев на упавшую изгородь станичного сада, неподвижно смотрел усталыми глазами куда-то в степную даль поверх голов столпившихся вокруг него станичных дедов, баб и ребятишек. Вахмистр Дробышев, гарцуя на своем бойком жеребчике, в сотый раз рассказывал одностаничникам, как был пойман им этот солдат верстах в двенадцати от станицы.
— Накрыл я его, воспода станишники и воспожи бабы, сонного. Ну, спешил я. Присмотрелся к нему. Вижу — дезертир! Что мне с ним делать? Хорошо, что я был при шашке. Обнажил клинок и приказал молодчику маршировать в станицу,— докладывал, ерзая в седле, вахмистр.
Кто-то, пристально приглядевшись к солдату, удивленно воскликнул:
— Батюшки-светы, да ведь это Макся!
— Какой такой тебе Макся?
— Клянусь богом, он, бушуевский работник.
— Правильно. На его смахиват.
— Так точно. Похож.
— Фактура — он,— оживленно переговаривались вокруг солдата как бы обрадовавшиеся бабенки.
Фон-барон Пикушкин с попечителем Ватутиным принялись за обыск солдата. Грубо рванув солдата за шиворот грязной, потрепанной шинели, фон-барон с деловитой поспешностью обшарил все его карманы. А попечитель Ватутин, с трудом развязав засаленный брезентовый солдатский мешок, долго рылся в каком-то тряпье. Покончив при всеобщем молчании с обыском, фон-барон доложил прибывшему атаману Муганцеву:
— Никаких бумаг при солдате не обнаружено. По всему видно, дезертир.
— Ага. Очень приятно. Запереть его пока в каталажку. А там будет видно, что с ним делать,— искоса посмотрев на солдата, сказал Муганцев.
— Дело известное. Ему одна теперь дорога — под расстрел,— сказал фон-барон.
Толпа молчала. Молчал и солдат, близоруко оглядываясь вокруг своими слегка прищуренными, усталыми глазами. Наконец он, как бы придя в себя, расправил плечи и громко сказал:
— Казаки! Разве вы не в курсе настоящего момента? Разве вам не известно, что сейчас происходит на фронте? А я вам могу кое-что рассказать…
— Молчать, выродок!— крикнул атаман Муганцев.
— Мы те, сукину сыну, покажем курс!— прозвучал высокий бабий голос вахмистра Дробышева.
— А ты погоди, не дери глотку. Дай человеку высказаться!— прикрикнул на вахмистра Кирька Караулов.
— Это што там еще за защитник у изменников родины нашелся?! Давай выходи вперед,— повысив голос, скомандовал Муганцев.
— А ты што думал, восподин атаман, я испужаюсь? Не таков. Выйду,— сказал Кирька, пробираясь сквозь расступившуюся толпу вперед.
В толпе, пришедшей в движение, раздались выкрики:
— Правильно. Пусть человек выскажется. Не зажимай рта фронтовику.
— Пусть нам расскажет, как там и что происходит на фронте.
И солдат, вдруг ловко прыгнув на груду валявшихся около станичного сада бревен, крикнул в ответ:
— Тихо, тихо, казаки. Все сейчас расскажу. Всю правду, как на ладони, перед вами выложу…
Но закончить солдату не удалось. Вахмистр Дробышев, налетев на него на своем жеребчике, нанес ему удар по виску. И солдат покачнулся, не удержал равновесия и повалился, как сноп, под ноги столпившихся вокруг него ермаковцев.
— Братцы! Это за что опять бьют человека?!— прозвучал рыдающий голос Кирьки Караулова. И Кирька, ринувшись к солдату, ударом плеча сшиб с ног фон-барона Пикушкина и так ловко отбросил в сторону попечителя Вашутина, что тот, перевернувшись через голову, отлетел, как мяч, шага на четыре.
И в мгновенье ока поднялась всеобщая свалка. Запоздавшие соколинцы, вгорячах не разобравши, в чем дело — большинство из них думало, что бьют Кирьку,— ринулись с кулаками на ермаковцев. Рассвирепевший Агафон Бой-баба одним прыжком вышиб из седла вахмистра Дробышева. Кто-то сшиб с ног атамана Муганцева. Бабы, девки и ребятишки в смятении бросились врассыпную. Кирька Караулов, разбросав навалившихся на солдата четверых здоровенных бородачей Ермаковского края, успел вполголоса крикнуть солдату:
— Давай не зевай, беги!
И солдат, воспользовавшись суматохой, увильнул из-под занесенного над ним кола Корнея Вашутина, ловко перемахнул через наклонившееся прясло садовой изгороди и исчез за кустами акации.
— Ушел, ушел, варнак!
— В погоню за ним, подлецом, на вершных! В погоню!— кричал атаман Муганцев.
Станишникам было уже не до солдата. И пока ермаковцы и соколиицы, дубасившие в азарте друг друга, пришли в себя, гнаться за дезертиром было уже поздно.
Атаман приказал снарядить отряд верховых, выслал несколько разъездов в степь. Но казаки, вернувшиеся из своих рекогносцировок, доложили вечером Муганцеву, что беглого не обнаружено.
— Да и глупо было рассчитывать на его обнаружение,— сказал с раздражением пристав Касторов.— Днем он из станицы никуда не уйдет. А ночью его не укараулишь. Имеются и в нашей станице у этих предателей свои защитники.
— К сожалению, это так. Разлагаются и наши казачки,— признался со вздохом Муганцев.
— Да, господа, тревожное время настало. Не время — сплошная печаль и воздыхание,— горестно прикрыв глаза, сказал отец Виссарион.
…Между тем станичники не ошиблись, признав в беглом солдате бывшего бушуевского работника. Это был действительно он — Максим. Воспользовавшись свалкой, Максим ушел из рук станичных властей. Схоронившись в густой конопле, что росла на обширном поповском огороде, граничившем со станичным садом, Максим пролежал здесь до ночи. А как стемнело, он подался в степь. Ему здесь знакомы были все стежки-дорожки. Отмахав за ночь около двадцати верст, он очутился под утро вблизи своего переселенческого хутора.
Прежде чем войти в хутор, Максим прилег в придорожном бурьяне отдохнуть и прикинуть, куда ему идти. Не было у него ни семьи и ни дома, ни кола ни двора. Передохнув, Максим по огородам добрался до поместья родного дяди по матери, Ипата Петровича Кокорина, единственный сын которого, двадцатичетырехлетний Игнат, служивший в одном взводе с Максимом, был убит в прошлом году в боях под Перемышлем.
А спустя несколько минут Максим уже сидел в полутемной от предрассветного сумрака хате дяди, жадно хлебал холодное молоко и рассказывал о том, как удалось ему выбраться с