— Волк? Ничего.
Его не устроил ее короткий сухой ответ.
— Все же? Он отпускает вас?
— Отпускает? Я ему даже не жена. Он просто выслушал меня.
— И?.. — Фурье стало казаться, что она лжет.
— И все.
Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, заглядывая ей в глаза, ища там правду и не находя ничего.
Фурье сам оседлал лошадей и подсадил Онор в седло. Они отъехали на несколько шагов.
— Лилия! Лилия! Постой!
Важенка бежала, чуть не спотыкаясь, и махала ей рукой. Онор спрыгнула с лошади и слегка обняла индианку за плечи.
— Я уезжаю, Важенка.
— Но почему, белолицая сестра моя? Это не правильно. Я знаю. Пусть этот белый едет один, — она с наивной трогательной заботой заглядывала ей в глаза, как маленький щенок.
— Я уезжаю. Так нужно. Я люблю его, понимаешь? И еду с ним.
Понимаешь?! — хоть кто-то же должен был понять ее! Важенка огорчилась.
— А что же Волк? Ты не можешь оставить его. Он тебе не позволит.
— Уже позволил.
— Не понимаю. Он… Ты причинила ему боль, Лилия. Ты не должна была.
— Не должна! Важенка, я не могу всю жизнь думать, что я должна и кому.
Кто подумает и обо мне? Что будет со мной?
— У тебя нет покорности в сердце, — с сожалением заметила Важенка. — Тебе будет трудно.
— Я знаю. Ну прощай, милая. Мы с тобой вряд ли свидимся.
— Прощай, Лилия. Только мне не кажется, что я никогда не увижу тебя.
Мое сердце говорит — наши дороги еще пересекутся.
Две женщины простились, и Онор-Мари последовала за Фурье.
Фурье отдал слуге шляпу и нерешительно двинулся к Онор. Его лицо выражало внутреннюю борьбу, прочертившую морщину на его гладком высоком лбу. Онор легко сбежала по ступеням ему навстречу, и он принял ее в объятия.
— Как прошел день? — спросил он, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— Как? Как любой другой. Немного скучала, — она кокетливо, соблазняюще улыбнулась, провоцируя его на ласку. Но Фурье был по-джентельменски сдержан.
— Что-то случилось? — она ощутила напряжение, овладевшее им. — Что не так?
— Право, я не знаю…
Она сразу отступила и насторожилась.
— Говорите же, — и в воркующем голосе звякнул металл.
— Это касается… Волка. Мне кажется, вам небезразлично…
— Конечно, небезразлично! Так о чем речь?
— Он арестован. Сегодня утром.
— То есть? Арестован? Почему? Вы же говорили, что с гуронами заключили мир?
От беспомощно приподнял руки, пытаясь остановить поток вопросов.
— Ему не следовало появляться в городе, Онор. Мир еще не означает, что… — он умолк. У нее яростно раздувались ноздри.
— Что? Что он человек, а не дикий зверь?
— Дослушайте же, прошу вас. И это ведь не мое мнение.
— Извините.
— Конечно, жители не были рады видеть индейца в городе, но они проводили его злобным шепотом, а связываться не рискнули. Но он попался на глаза губернатору. Тот как человек вспыльчивый велел ему убираться в лес.
Слово за слово… Короче говоря, Волка арестовали за неуважение к властям.
— Это смешно. Гуроны не подчиняются французскому губернатору.
— Официально все, кто находится на нашей территории, подчиняются губернатору, Онор.
— Но земли индейцев…
— Онор! Спорные территории на то и спорные, что и французы и индейцы считают их своими.
Она сделала глубокий вздох, пытаясь успокоить нервы.
— И что дальше? Что ему за это будет?
— Его приговорили к сорока ударам плетью на площади. Крепкий мужчина, безусловно, переживет это.
— Да что вы! — закричала она, ужасаясь. Ей казалось — такой человек, как Фурье, должен сам понимать такие вещи. Но он, сжавшись, ждал, пока ее гнев остынет. — Это же… Хуже не придумать! Такое оскорбление!
— Но…
Она присела на край софы, растерянно ломая пальцы.
— Лучше бы все, что угодно, но не это. Волк не переживет этого. Для гордого вождя гуронов унижение хуже смерти, — она горько усмехнулась. — Он с таким не примирится. Никогда.
Фурье сел около нее и взял ее холодные ладони в свои.
— Онор, вам нужно успокоиться.
— Нужно что-то сделать, Фурье. Обязательно. Я не могу допустить…она испытующе глянула ему в лицо. — Вы поможете? Вы же дружны с губернатором. Объясните ему?
— Вы думаете, он не понимает? — лицо Фурье выразило презрение. — Я думаю, он очень хорошо все понимает. В том-то и дело.
— Но тогда… Он просто полный кретин.
— Пожалуй, это так и есть. Мы с таким трудом добились того, что индейцы скрепя сердце признали за нами право находиться здесь, что мы провели хоть какую-то границу между их и нашими землями. Иначе я не представляю, какой кровью далась бы нам победа.
— Зато я представляю! Я знаю эти земли дольше и лучше вас. Я была здесь, когда индеец, только завидя белого, хватался за лук. А наши с вами соотечественники вырезали целые деревни.
— Я все это знаю. Но, к сожалению, меня не облекли достаточной властью, и я могу лишь советовать губернатору. Он не пожелал прислушаться ко мне.
— И что теперь?
— Я как официальное лицо вынужден занять нейтральную позицию, — его голос и правда зазвучал официально, неприятно для слуха. Онор сжала ладонями виски.
— Но я-то не официальное лицо. И я не могу оставаться в стороне. Волк не заслужил такого.
Он с подозрением глянул на заблестевшие от набежавших слез глаза Онор.
Но она спрятала лицо у него на груди, уткнувшись в тонкое дорогое сукно его камзола, ища его защиты, его утешения, и он отбросил сомнения.
— Возьмите, — он не глядя вложил ей в руку нож, холодное острое лезвие ожгло ее, будто огнем. — Если ваше дружеское отношение к этому человеку столь глубоко, передайте ему. По крайней мере, это избавит его от позора.
Она сразу подумала о другом: то, что можно использовать против себя, можно использовать и против другого. Ее пальцы сомкнулись на холодной костяной рукоятке.
— Спасибо. Вы так добры ко мне.
Он крепко сжал ее плечи.
— Просто я люблю вас. Я женился бы на вас завтра же, если бы не ваше странное супружество с Монтом. Но, когда все здесь уладится, даю слово, мы вернемся в Париж, и я добьюсь для вас признания недействительности этого брака. Вы согласны?
— Да, конечно, — кивнула Онор, и он надолго прижал ее к себе. Наконец, он вздохнул и оторвался от нее.
— Отлично, я переоденусь и распоряжусь подать нам обед, — он вышел из комнаты. Онор-Мари медленно разжала ладонь. Лезвие ножа поблескивало, тонкое, гладкое, тщательно отполированное. Она сидела с грызущей тоской в душе, ни о чем не думая, бледная, с бессмысленным, устремленным в одну черную точку на стене взглядом. Так шли долгие минуты, одна за другой, одинаковые в своей неумолимой неотвратимости. А потом пришло понимание.