Однако идея СА выходила далеко за пределы этих оборонительных целей — штурмовые отряды были с самого начала задуманы как инструмент нападения и захвата, ибо Гитлер в то время мог мыслить себе «захват власти» исключительно в категориях акта революционного насилия. В призыве к созданию СА говорилось, что они должны быть «тараном» и воспитывать своих членов как в духе подчинения, так и в духе некой революционной воли (какой — не уточнялось), Согласно характерному представлению Гитлера, слабость буржуазного мира по сравнению с марксизмом объяснялась принципом разделения духа и насилия, идеологии и террора — в буржуазных условиях, как он заявлял, политику приходилось пользоваться исключительно духовным оружием, солдат же был полностью выключен из любой политики. А вот в марксизме, напротив, «дух и жестокое насилие образовывали гармонию», и СА должны были следовать этому. И в этом смысле он назвал их в своём первом циркуляре по их формированию «не только инструментом для защиты движения, но и… в самую первую очередь начальной школой для грядущей борьбы за свободу внутри страны»[337]. А «Фелькишер беобахтер», исходя из этого расхваливает их «дух беззаветной решимости».
Внешней предпосылкой для создания этой частной армии послужила ликвидация в июне 1921 года полумилитаризованных дружин самообороны и последовавший месяц спустя роспуск возвратившегося из Верхней Силезии добровольческого отряда «Оберланд». И многочисленные участники этих формирований, считавшие, что одним ударом они оказались лишёнными чувства локтя, солдатской романтики, а значит, и всего смысла их жизни, присоединились теперь к тем оставшимся не у дел ландскнехтам, молодым искателям приключений, что уже были в рядах НСДАП. Пришедшие с войны и войной сформированные, они вновь обретали в организованных по-военному СА, в званиях, командах и форме тот хорошо знакомый им жизненный элемент, которого им так недоставало в казавшейся лишённой общественных структур республике. Почти все они были выходцами из мощного в количественного отношении слоя мелкой буржуазии, долго не имевшей в Германии возможностей для восхождения по общественной лестнице и только в годы войны, из-за больших потерь в офицерском корпусе, выдвинувшейся на новые руководящие посты. Крепкие, с нерастраченными силами и жаждой действий, они полагали, что после войны их ожидает необыкновенная карьера, однако положения Версальского договора не только заставили их пережить чувство национального унижения, но и вновь отбросили их назад и в социальном плане — за столы учителей народных школ, за прилавки магазинов, за задвижные окошки учреждений, т. е. в ту повседневную жизнь, которая им казалась им стеснённой, жалкой и чужой. И то же самое стремление уйти от установленных норм, что привело в политику Гитлера, вело теперь, в свою очередь, и их к Гитлеру.
Сам же Гитлер увидит в этом столь родственном ему по духу притоке наиболее подходящий материал для воинственного авангарда движения и включит негативные чувства и энергию этих людей, их готовность к насилию в свои тактические соображения по захвату власти. Его психологические максимы содержали в себе и тот момент, что демонстрация облачённой в униформу готовности к насилию имеет не только запугивающий, но и притягательный эффект, а тёр — pop обладает способностью быть своего рода рекламой: «Жестокость импонирует, — так опишет он своё открытие, — люди нуждаются в целебном страхе. Они хотят чего-то бояться. Они хотят, чтобы их пугали, и чтобы они, дрожа от страха, кому-то подчинялись. Разве вы не были повсюду свидетелем того, как после побоищ в залах те, кого избили, первыми вступали в партию? Что Вы там болтаете о жестокости и возмущаетесь мучениями? Масса хочет этого. Ей нужно чего-то страшиться»[338].
С растущей уверенностью Гитлер будет все внимательнее следить за тем, чтобы за риторическими и литургическими средствами пропаганды не забывалась и рекламная роль акций грубого насилия. А один из его «унтерфюреров» выдвинул на одном собрании штурмовиков такой лозунг: «Бейте посильнее, а если одного-другого прикончите, то это не беда».
И так называемое «сражение в „Хофбройхаузе“ 4 ноября 1921 года, ставшее для СА мифом, тоже было, очевидно, спровоцировано Гитлером именно из этих соображений. На один из организованных им митингов явились целые команды социал-демократов, которые должны были его сорвать, — Гитлер определял число противников семью или восьмью сотнями. А штурмовиков в тот день — из-за переезда штаб-квартиры партии в другое помещение — было всего пятьдесят человек. Гитлер потом сам опишет, как он своим страстным выступлением воодушевил этот сначала растерявшийся по причине своей малочисленности отряд: сегодня идёт речь о жизни и смерти, сказал он им, вы не имеете права покидать зал, даже если вас вынесут отсюда мёртвыми, у тех, кто струсит, он собственноручно сорвёт повязки и значки, а лучший вид обороны — это нападение. „Ответом было — так он живописал, — троекратное „хайль!“, прозвучавшее в этот раз резче и жёстче обычного“. Далее он рассказывает:
«Тогда я вошёл в зал и смог собственными глазами определить ситуацию. Они сидели плотно сбившись в кучу, и старались продырявить меня уже одними своими взглядами. Бесчисленное количество лиц было с затаённой ненавистью обращено ко мне, в то время как другие с издевательскими гримасами разражались совершенно недвусмысленными выкриками. Сегодня они „покончат с нами“, пусть мы побеспокоимся „за свои кишки“.
Полтора часа он, несмотря на все помехи, все же мог говорить и уже думал, что овладел положением, как вдруг кто-то вскочил на стул и закричал «Свобода!»
Через несколько секунд во всём помещении началась потасовка рычащих и ревущих мужчин, над которыми, подобно гаубичным снарядам, полетели бесчисленные пивные кружки; слышался треск ломавшихся стульев, звон разбитых кружек, рёв и рыки, и крики. Это был идиотский спектакль…
Свистопляска ещё не началась, как мои штурмовики, ибо так стали они называться с этого дня, кинулись в атаку. Как волки, стаями по восемь или по десять, набросились они на своих противников и осыпая их угрозами, начали действительно, шаг за шагом вытеснять их из зала. Не прошло и пяти минут, а я уже не видел, пожалуй, ни одного из них, кто уже не был бы весь в крови… И тут вдруг от входа в зал в сторону сцены раздались два револьверных выстрела, и тогда пошла дикая пальба. И словно снова зашлось сердце, освежая в памяти военные воспоминания…
Прошло примерно минут двадцать пять; сам зал выглядел так, будто тут разорвался снаряд, Многих из моих сторонников как раз перевязывали, других пришлось увезти, но мы остались хозяевами положения. Герман Эссер, которому в этот вечер было поручено вести собрание объявил: «Собрание продолжается. Слово предоставляется докладчику…»[339]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});