— Теперь я убедился, — сказал Ибадулла. — Тебя перебросили сюда американцы.
— Да, — подтвердил Юнус, хотя в голосе Ибадуллы и не было вопроса. — Ты знаешь знак союза, и я могу говорить с тобой обо всем. Ты один здесь?
— А сколько вас? — спросил Ибадулла, не отвечая на вопрос.
— Сейчас четверо. Один ушел в Аллакенд. Если угодно богу, он вернется через день или два.
— Сколько тебе лет? — опять задал вопрос Ибадулла.
«К чему ему мой возраст? — недовольно подумал Юнус. — Он считает меня мальчишкой, вероятно». — И неохотно ответил:
— Я был мальчиком, когда началась большая война, и юношей, когда она окончилась.
— Значит, тебе двадцать два или двадцать три года?
— Наверное, так.
— Садись и расскажи мне, как ты попал в дом муллы и как оказался здесь.
Юнус послушно сел на упавший со стены кусок сухой глины, но начал с возражения:
— Ты задаешь ненужные вопросы. Зачем тебе знать, что я был воспитан в доме муллы Шейх-Аталык-Ходжи? А как я появился здесь? Так же, как и ты. Нас перебросили на самолете. Разве ты иначе попал сюда?
— Мулла взял тебя у отца за долг, или ты его родственник?
Обиженный и разочарованный Юнус не ответил. Какое дело Ибадулле до его происхождения? Кому приятно напоминание о том, что его продали. В школе Бурхан постоянно издевался над ним. Если этот Ибадулла друг самого муллы, то нечего оскорблять человека и показывать свое превосходство. Сейчас они все равны, как воины ислама. Юнус встал и сказал раздраженным голосом:
— У меня нет времени на пустые разговоры. Если хочешь встретить своих, пойдем со мной. Или приходи сам, но до наступления ночи. Мы в нижнем кишлаке, второй дом от въезда на правой стороне и предпоследний, если итти отсюда. Хозяин — Шарип. Но не ночуй здесь вместе с коммунистами, если не придешь к нам. Уйди от них на ночь и устройся так, чтобы на тебя не пало подозрение.
— В чем? — спросил Ибадулла.
«Наконец-то его проняло, он взволновался», — с удовлетворением подумал Юнус и торжественно сказал:
— Судьба бережет тебя. Вознеси благодарение богу за встречу со мной. Ты мог погибнуть вместе с ними. Они осуждены. Не успеет взойти солнце завтрашнего дня, как их души окажутся в аду.
И гнев и жалость были в сердце Ибадуллы. Несчастный раб, проданный и преданный. И он гордится, глупый и слепой, как нож в руке убийцы. Жалкое человеческое существо, бездомное, без родины, обреченное на бессмысленную гибель.
— Ты все знаешь. А мне пора итти, — небрежно бросил Юнус.
— Подожди. Ты никуда не пойдешь. Ты еще можешь спасти жизнь. Сдайся! — приказал Ибадулла.
— Что?! — вскрикнул Юнус. В его руке оказался нож, он держал его в кулаке, острием от себя. — Предатель ислама! — И Юнус бросился на Ибадуллу, целясь нанести смертельный удар снизу, под ребра левой стороны груди.
Глава вторая
ПРОСИТЕЛЬНИЦА
I
Тело умершего от яда историка Мохаммед-Рахима запеленали в широкую полосу чистой, не бывшей в употреблении ткани и отнесли на кладбище. Над могилой возвели маленький острый сводик — согону. Сухая земля родины приняла еще одно тело; покинутое жизнью, оно сделается землей… А сам человек остался жить в умах и сердцах людей.
…Громадное раскаленное солнце беспощадно жгло город, одевая его в две краски, видимые утомленным зрением: в белую — освещенных мест и черную — в тени.
Сафар безразлично толкался в рядах на базаре, присматриваясь к вещам, выставленным в ларьках и в витринах магазинов. Присев на корточки около переносной жаровни, он съел несколько палочек шашлыка, поджаренного на углях.
Сафар посетил и зеленый базар, рассматривал фрукты, пробовал виноград. Заботливо выбрав тяжелую, как пушечное ядро, чарджоускую дыню в желтовато-зеленой коже, рассеченной мелкой сеткой, Сафар тут же съел ее с помощью ножа, предложенного продавцом.
Сафар хотел слушать город, поэтому ходил неторопливо и сам ни с кем не заговаривал. Чтобы лучше запомнить и понять слова людей, не следует их смешивать со своими.
Большой двор базарного караван-сарая был полон ослов, оставленных колхозниками, приехавшими в город. Довольные большим обществом, обычно спокойные, ослы здесь гонялись друг за другом, играли, дрались, не обращая внимания на зной. В тени, опустив головы, стояли лошади. Несколько верблюдов лежали на припеке, откинув большие головы с брезгливо отвисшими губами и полузакрытыми глазами, полные безразличия и презрения к окружающей их шумной и глупой мелкоте.
В воротах тесной кучкой стояли люди. Один из них говорил, делая энергичные жесты. Слушатели согласно кивали головами. И здесь говорят все о том же — о смерти Мохаммед-Рахима…
После полудня Сафар зашел в городскую баню. В раздевальне стояла приятная прохлада. Вниз, понижаясь как ступени, одна за другой шли восьмиугольные сводчатые залы с выходами в разные стороны. Свет падал сверху, из отверстий в сводах.
Сафар осторожно ступал по скользким каменным плитам, отшлифованным ступнями многих поколений. Баня существовала несколько столетий. Она стала подземной, так как город давно утопил под собой прочное древнее сооружение.
Отдыхая, Сафар прилег в темной нише. Сквозь плеск воды доносились голоса людей, и он прислушивался к своеобразной перекличке:
— Их следует повесить. Публично, на Регистане, чтобы все видели!
— И подтянуть повыше.
— Правильно!
— Нужно их еще найти!
— Разве никто не арестован?
— Не слышно.
— Говорят, уже нашли следы.
Сафар прислушивался — везде одно и то же… Голоса умолкли. Сафар положил руку под голову и задремал.
II
Возвращаясь к Исмаилову, Сафар нисколько не был смущен общим негодованием. Он отдохнул и после бани чувствовал себя свежим и сильным. Он был даже доволен: удар пришелся в больное место.
О Бохассе еще не говорят, это естественно; слухи о том, что случилось утром, когда люди начали пользоваться водой, еще не распространились.
Исмаилов и Хамидов ждали Сафара. Первыми его словами были:
— Расскажи, Хамидов, как ты поступил с Бохассой?
До последней минуты Хамидов колебался, не зная, скажет ли он правду. Он не поделился своей неудачей с Исмаиловым — не следует преждевременно расходовать слова, при повторениях речь теряет убедительность. И неосмотрительно заранее связывать себя. Хамидов внутренне репетировал встречу с Сафаром, взвешивая выгоды той или иной лжи. Но при виде Сафара он понял, что только правда может быть ему выгодной, и уверенно ответил: