Читать интересную книгу Смерть в рассрочку - Борис Сопельняк

— Все записали?

Тот молча кивнул.

— Все до слова? Мы ему это припомним! — процедил генерал и вдруг грохнул кулаком по столу. — В Ньюландс Корнер! Немедленно!

Файербрэйс беспомощно улыбнулся и в знак согласия низко наклонил голову.

Раздался деликатный стук, и в комнату вошел высокий, интеллигентного вида мужчина.

— Присаживайтесь, — указал на стул Файербрэйс. — Лозинский Игорь Мстиславович?

— Так точно, — привстал мужчина.

— С чем пожаловали? Надеюсь, вам известно, что комиссия разбирает заявления только тех лиц, которые по тем или иным причинам не желают возвращаться на Родину?

— Именно поэтому я у вас… В плен я попал нелепо, как и вся наша армия: раз командарм Власов перешел на сторону немцев, автоматически на их сторону перешли и мы. Я сапер, фортификатор, в академии учился у небезызвестного Карбышева, так что свое дело знал неплохо. Хоть и считаюсь «власовцем», в Русской Освободительной Армии не воевал ни одного дня: меня направили на строительство Атлантического вала, и я делал все от меня зависящее, чтобы вы, англичане и американцы, не могли его преодолеть.

— Но мы его преодолели! — гордо вскинул голову Файербрэйс.

— Одно из двух, — развел руками сапер, — или мы плохо работали, или вы оказались сильнее… А может быть, хитрее, — после паузы добавил он.

— Игорь Мстиславович, у вас нет причин для беспокойства, — широко улыбнулся Ратов. — На строительстве фортификационных сооружений работали многие, и это не может считаться изменой или преступлением. А дома — работы невпроворот! Каждый инженер — на вес золота.

— Боюсь, что я буду проходить по другой категории, по весу свинца. Девять граммов — и делу конец.

— Вас дезинформировали! — искренне возмутился Ратов. — Не удивлюсь, если выяснится, что в лагере ведется целенаправленная пропаганда, — зыркнул он в сторону англичан.

Лозинский все понял и, тонко усмехнувшись, продолжал:

— У меня есть основания так думать. Дело в том, что в тридцать седьмом был расстрелян мой отец, а в тридцать девятом — мать и два старших брата. Я уцелел лишь потому, что в это время был в Испании, а потом публично от них отрекся. Слов нет, поступил подло, но иначе расстреляли бы и меня: ведь наша семья много лет дружила с Бухариным, а отец с матерью работали в его аппарате. Теперь, я думаю, пришел и мой черед: пребывание у Власова и работу на немцев мне не простят. Само собой, припомнят и родственников… Пше прошам, но в Союз я не поеду. Если же вы будете настаивать, заявляю официально, что совершу какое-нибудь преступление, за которое по английским законам полагается смертная казнь.

Файербрэйс явно симпатизировал Лозинскому, но не представлял, как ему помочь. И вдруг он услышал польское «пше прошам»!

— Почему «извините» вы сказали по-польски? — с надеждой спросил он.

— Чисто механически, — пожал плечами Лозинский. — Когда волнуюсь, начинаю думать, а то и говорить по-польски.

— Так вы поляк?

— Конечно. Я же Лозинский.

— И родились в Польше?

— Разумеется. В Кракове у нас был дом. А по матери я в дальнем родстве с «железным Феликсом».

— Так-так-так, — потер руки Файербрэйс. — Это интересно! Он поляк, — обернулся Файербрэйс к Ратову. — Отправлять его в Ньюландс Корнер я не имею права.

— Что с того?! — возмутился Ратов. — Он подданный Советского Союза и должен быть возвращен на Родину.

— Но его родина — Польша. Вы слышали, он родился в Кракове. А Краков, как известно, никогда не входил в состав Советского Союза, — холодно продолжал Фаейрбрэйс. — Полагаю, что у вас нет оснований возражать против предложения внести Лозинского в «спорный список».

— Не возражаю, — буркнул Ратов, досадуя, что из-под носа уплыла такая крупная рыба. Он-то знал, что людей, попавших в «спорный список», англичане ни за что не отдадут — для того и придуман этот треклятый список.

И снова — череда измученных, агрессивных или апатичных людей. Но вдруг на пороге возникла молодая, миловидная женщина с ребенком на руках. За спиной держался высокий, статный мужчина с решительным и в то же время беспомощно-растерянным лицом.

Один из англичан вскочил и предложил женщине стул. Она благодарно улыбнулась и села, бережно прижимая ребенка. При этом состроила смешную гримасу, и ребенок заливисто засмеялся. Все тоже расплылись в улыбках.

— Что вас привело к нам? — дружелюбно спросил Файербрэйс.

Молодая мать обернулась к стоящему за спиной мужчине, бросила на него такой полный любви и обожания взгляд, что все искренне ему позавидовали. А женщина неожиданно певуче сказала:

— Никола-ай, говори ты-ы.

Запавшие глаза мужчины потеплели, он летуче коснулся ее плеча; женщина прижалась щекой к его кисти, но тут же спохватилась, густо покраснела и переключилась на ребенка.

— Мы — Смоленцевы, — достойно начал он. — Я — Николай, а она — Наталья. До сорок третьего Наталья была Загоруйко, но после свадьбы согласилась взять мою фамилию.

— Стоп, стоп, стоп! — заглянул в папку Ратов. — В плену вы с сорок первого, а женились в сорок третьем. В лагере? Но насколько мне известно, такого рода браки немцы не разрешали. Да и лагеря были раздельными.

— А я в лагере не была, — чернооко улыбнулась Наталья. — Он меня из хаты взял. Позвал — и я пошла. Ни батько, ни маты нэ слухала, — перешла она на украинский. — Вин клыкнув, а я пишла. Мабуть, судьба?

— Судьба, судьба, — тепло посмотрел на нее Файербрэйс. — Видимо, его лагерь был неподалеку и вы случайно встретились?

— Нет, я был не в лагере. Вернее, до этого был в лагере: сперва в немецком, а еще раньше — в советском.

Ратов насторожился. А Николай разволновался, сбился, стушевался, полез за платком… Тогда Наталья обернулась к мужу, окатила полным нежности взглядом, погладила руку, что-то шепнула, Николай просиял и совсем другим тоном сказал:

— Видимо, придется занять чуть больше вашего времени, чем мы рассчитывали. Я — ростовчанин. Там окончил институт и работал на строительстве мостов. Мосты делал хорошие, но дважды сидел. По полгода, но сидел, — скрипнул он зубами.

— Проворова-ались! — нехорошо скривился Ратов.

— Д-да как вы могли?! — побледнел Николай. — Чтобы я?! Да будь вы не в форме, за такие слова!

— Тихо, тихо, тихо, — обернулась к мужу Наталья. — Успокойся. Он не поймет. Ты же вот английские слова слышишь, но не понимаешь. Так и он…

— Первый раз меня арестовали за то, что во время церемонии открытия моста не вывесил портрет Сталина, — выпалил Николай. — А второй — вообще анекдот, — усмехнулся он. — Тоже — открывали мост. И портреты я вывесил, и кумачом все убрал, и все бюро райкома пригласил, так надо же, вместо Интернационала кто-то спьяну врубил частушки, да еще про милашку, которая во время свидания всю копну сена превратила в труху. Забрали меня тут же, у моста. Припомнили, что я из дворян, что уже сидел, что имею зуб на советскую власть и потому организовал издевательскую акцию над святыней страны Советов. Сидел, правда, недолго — за месяц до начала войны выпустили. Видимо, понадобились специалисты, потому что меня тут же призвали в армию и бросили на строительство укрепрайона. Работали мы у самой границы, так что в плену оказались на второй день войны.

— Люди сражались до последнего патрона, — перебил его Ратов, — а вы без тени смущения заявляете, что на второй день войны оказались в плену. Неужели не стыдно?

— Еще как стыдно! — зазвенел голос Николая. — Сто винтовок на батальон! Ни одного пулемета, ни одного орудия! Чем воевать? Лопатами? Ломами? Так ведь пуля длиннее штыка, особенно если летит из «шмайсера». Права моя жена, вам этого не понять. Не понять того позора, который пережили здоровенные, но абсолютно беспомощные русские мужики. А что творилось в лагерях?! Мы жили под открытым небом, ели то, что добывали из земли, умирали, как мухи. Были даже случаи людоедства… А вы — про стыд! Короче говоря, в сорок втором в лагере появился власовский майор и предложил работу в трудовом батальоне. Я понимал, на что иду, надевая форму Русской Освободительной Армии, но от истощения был на грани смерти. Согласился не сразу и теперь об этом не жалею, — неожиданно светло улыбнулся он. — Иначе не попал бы под Херсон и не встретил бы Наталью.

— Хорошо, — подключился Файербрэйс. — А как вы оказались у нас?

— Весной сорок четвертого наш батальон перебросили под Шербур: мы рыли траншеи. К счастью, Наталья была со мной. Все шло нормально, но за день до вашей высадки в Нормандии у нас забрали лопаты и выдали винтовки. К тому же переодели в немецкую форму. Мы понимали, чем это пахнет, и при первой же возможности сдались в плен… Вскоре я оказался в Кемптон Парке, а Наталья, можно сказать, на воле: женщин поселили в общежитии министерства здравоохранения.