Читать интересную книгу Легенда о Вавилоне - Петр Ильинский

Обычно «О все видавшем» датируется касситским, темным во всех отношениях периодом вавилонской истории[550]. Хотя содержащие эпос таблички дошли до нас, в основном, благодаря имперской библиотеке Ашшурбанапала и нескольким другим, более поздним фрагментарным спискам, в том числе сделанными учениками средней школы (и со школьными же ошибками!). На версии произведения, сохранившейся наилучшим образом, даже стоит имя. Однако в соответствии с древней традицией из сопроводительной надписи не ясно, являлся ли этот человек автором книги или простым переписчиком? И мы, скорее всего, никогда не узнаем, был ли Син-лике-уннинни первым великим писателем человечества.

Конечно, концепция авторства в те времена, как уже говорилось, заметно отличалась от нынешней. И. М. Дьяконов указывает, что «Ни-невийская» версия, записанная «из уст Син-лике-уннинни», текстуально близка значительно более древней «Старовавилонской», от которой сохранилось лишь несколько отрывков, менее пространных, чем поздний «Ниневийский» текст{169}. Поэтому не был ли Син-лике-уннинни известным или даже великим сказителем своего времени, наподобие легендарного Гомера или сказителей дописьменных народов, описанных этнографами XX в.? Крупный исследователь устной культуры А. Лорд засвидетельствовал, что исполнение одной и той же песни (баллады) такими «акынами» могло сильно варьироваться, и что аудитория прекрасно разбиралась в том, кто из певцов-рассказчиков лучший. Обычно считают, что письменность гарантированно убивает сказительские жанры, подрывая существующие в обществе традиции запоминания и воспроизведения обширных текстов. Но это может произойти быстро только в случае прихода на новую территорию уже установившейся, развитой письменности. В древнем же мире письменность и сказительство на протяжении долгого времени сосуществовали (особенно пока письменность нуждалась в совершенствовании), они не были взаимоисключающими, а взаимодополняющими — в древнюю протописьменную эпоху запись того или иного текста являлась в каком-то смысле напоминательным инструментом, а не способом точной передачей информации. Письменная память не сразу противопоставила себя устной — сначала она ее подкрепляла. Поэтому традиция рассказа-воспроизведения, благодаря которому в эпос с течением времени вводились одни мотивы и утрачивались другие, могла просуществовать несколько столетий — вплоть до канонизации текста[551].

При всей логичности гибели древней цивилизации несомненно, что вместе с ней навсегда ушли многие культурные ценности, абсолютные и неоспоримые. И невосстановимые. Так уходят они по сей день с исчезновениями других культур, которые тоже иногда, с исторической точки зрения, вполне закономерно покидают поверхность земли. Конечно, невозможно насильно сохранить ту или иную цивилизацию — да это и не в силах человеческих. Но как же оправданно присущее «хранителям древностей» стремление сберечь малые фрагменты культурного наследия прошлых веков! В конце концов культура — это единственное, что остается от цивилизаций. Только она останется и от нынешнего времени, сколь могучей и бессмертной не казалась бы породившая и питающая нас современность. Но люди не думают об этом до сих пор, и тем более не думали тогда. Потому Вавилон исчезал медленно — и бесследно.

Тем закономерней была смерть аккадской цивилизации, что, в отличие от Ниневии, Вавилон отнюдь не подвергался жестокому и необратимому разгрому. Еще несколько веков он оставался одним из богатейших и величайших городов мира. Первые персидские цари ласково относились к жемчужине своей империи, несмотря на мятеж во время государственного кризиса 522–521 гг. до н.э. Но кто в те смутные годы не устраивал мятежей? Тем более, что законность прав нового самодержца на высшую власть была весьма сомнительна. Поэтому, разбив всех основных соперников и посадив их на кол, персидский царь царей понемногу простил бунтовавшие области-сатрапии, в том числе вавилонскую. Согласно Бехистунской надписи, в которой Дарий I (а это был он) изложил официальную версию своего вступления на трон, восстание в Городе возглавил сын последнего вавилонского царя, т. е. Набонида или Валтасара, Нидинту-Бел, короновавшийся под именем Навуходоносора III[552]. После победы Дарий I был помазан на царство богом Мардуком и проводил в Вавилоне по нескольку месяцев в году, обитая, естественно, в бывшем дворце Навуходоносора II, великого и библейского. Но своим Вавилон для персов так и не стал.

Поэтому, когда при следующей смене монархов и неизбежных при этом государственных беспорядках Вавилон снова отличился особенным непокорством, его подвергли жестокому наказанию. В частности, Город лишился золотой статуи верховного месопотамского бога, которую вывезли в неизвестном направлении и, по-видимому, пустили на переплавку. Так Вавилон почти окончательно утратил свою царственную роль. Что характерно, указанная акция уже не воспринималась народом как непростительное богохульство: новое время привело к распространению новых богов, чему, в том числе, способствовала персидская веротерпимость (или не вполне еще развившийся зороастризм). Старые боги стали исчезать с лица земли в самом прямом смысле.

Но Вавилона никто не разрушал. Постепенно потеряв статус одного из персидских державных городов, он по-прежнему оставался велик и богат. Более того, в течение очень короткого периода времени Город опять оказался центром мира, и это звание за ним чуть было не закрепили законодательно. Поскольку Александр Македонский хотел сделать столицей своего необъятного царства именно Вавилон! И благодаря этому после смерти царя в Вавилоне в последний раз решались судьбы человечества[553]. Полководцы-диадохи[554] пытались мирно распределить геополитическое наследство покойного, перед тем как разъехаться в свои новые вотчины и начать готовиться к смертельной междоусобной войне.

Любителей исторических «если» часто занимает вопрос: что случилось бы, если бы Александр не умер от собственной невоздержанности всего лишь в 32 года? Насколько бы изменилась история человечества? Наше скромное мнение: не очень сильно. Во-первых, нет никаких доказательств того, что Александр являлся таким же гениальным политическим деятелем, каким он был полководцем. Поэтому совершенно не ясно, смог бы молодой повелитель мира совершить что-нибудь сверхъестественное на громадных просторах Азии, Европы и Африки, дабы удержать их в единстве и повиновении? Во-вторых, положение Александра на троне вовсе не представляется устойчивым, и кто знает, не окончил бы он свои дни в результате какого-нибудь неприятного заговора, которые в последние годы его царствования возникали один за другим. Македонцы и сами умели расправляться со своими царями — вспомним загадочную гибель Филиппа, отца Александра. А уж знакомство с персидским искусством интриг должно было сделать их более чем сведущими в предательствах и дворцовых переворотах[555]. В-третьих, Александр не мыслил своей жизни без войны и до конца не оставлял планов о новых, все более невероятных походах и милитаристских предприятиях. При этом его последние кампании были не столь удачны, как разгром Персии[556]. Поэтому не исключено, что в них бы он нашел свой конец — и тоже в возрасте отнюдь не преклонном[557].

Империя великого македонца все равно бы развалилась. Ведь и диадохи вовсе не сразу примирились с ее разделом и еще несколько десятилетий пытались ее объединить, каждый под своей властью.

А эллинизм к тому времени уже пришел на восток — в результате первых побед Александра и гибели державы Ахеменидов. Напомним, что эти эпохальные события современники единодушно воспринимали как доказательство превосходства греческой культуры над древними восточными цивилизациями. Именно приход эллинизма обозначил полное исчезновение наиболее старой из них — аккадской.

Но все-таки почему столицей должен был стать Вавилон? И добавим, почему наследовавшие ему столицы — эллинистическая Селевкия-на-Тигре[558], легендарный Ктесифон[559], а затем и маленькая деревня, оказавшаяся в самой середине раскинувшегося от Ферганы до Пиренеев исламского мира расположены так близко друг от друга? От Багдада до Вавилона — несколько тысячелетий, но меньше 90 км. И ведь не объяснишь это одной объективной географией[560]. Нет ли здесь места такому понятию, как «святая земля»? Не дошло ли до никогда не знавших о месопотамской культуре ранних мусульман необъяснимое ощущение того, что человеческая история началась в Междуречье? Не было ли у них подсознательного понимания того, что утверждал давно забытый царь Хаммурапи: правящий этой землей воистину правит миром[561]. Подобную сакральность места, на много веков пережившую политическую значимость города, приобретут потом и Рим, и Константинополь, и сам Багдад[562].