там… меня нет. И значит, знать я могу, лишь как оно там было. А было хреново. Потому-то я и здесь. Ушёл, пока не забрили. Подрос — и ушёл.
— Разумно. Всё воюют?
— Ещё как! Но, должно быть, не так, как раньше. Но от того ли, что к зиме дело, или же с годами притомились — не могу знать. А может, с высоты теперешнего роста и вся война выглядит помельче.
Эйден одобрительно ухмыльнулся. Лука не был особенно высок, но, вероятно, особенно глуп тоже не был. Разговорились. Про Посс, О́кдлоу и Лидхем, про Колючие холмы, про военные лагеря, разбитые тракты, голод и нищие толпы, бегущие в разные стороны от любых знамён. Эйден несколько раз посылал Луку до ближайшего постоялого двора, за пирогами, сыром и, в основном, за пивом. Тот даже припёр здоровенный мешок картошки, хвалясь, что отдавали недорого. Пекли в золе, кормили псов корками от пирогов, бранили осла, стащившего полголовы дорогого сыра.
— Знавал я одного пивовара, — рассказывал Эйден, полулёжа на куче сухой хвои, как на перине, протянув ноги к костру, — как раз тут, неподалёку. Не только варил интереснее, чем эти, что на постоялом дворе, а ещё и говорил так — заслушаешься. Чего только в пиво не совал, творец-извращенец. Злее меня алхимик, хоть и пивовар. А это что? Жидкая скука, ни кислинки, ни горчинки, хоть в голову бьёт.
— Ага, я тоже слышал, что в пиво иной раз суют. За что и биты бывают. И ты вот прям настоящий алхимик? Это как ворожей, только колдун? Когда все тузы в колоде? Покажи!
— Да ну тебя. Я б показал, да точно не на картах. При чем тут карты вообще? — В хорошем подпитии, прыгая, или скорее переваливаясь с темы на тему, он скоро чертил карту палкой на сырой земле. — Во-о-от отсюда и через Слепые озёра, пешочком, хромая. Потом была То́хма. Потом уже один, снова лесами, до самой границы. А там Посс, большой лагерь, и снова компания.
— Ловко рисуешь. И ходишь много. А тут что?
— Шишка.
— А это?
— Тут Лидхем. Но могут быть и неточности. Хоть никто из присутствующих не оспорит. Кинь Ушастому горбушку, а то скалится жалобно. Ишь, не жрёт, морда, сыру объелся. А пироги ничего. Ел такие недавно. У одного большо-о-го человека.
— В смысле такого? — Лука задрал подобродок, пытаясь выглядеть важным. — Или такого? — Надул щёки, раздвинул локти, силясь выпятить тощий живот.
— Да.
— И что человек? Небось добрый, раз угощал. Люблю добрых людей. И угощения.
— Да вроде не злой. Хоть и убийца. — Эйден пальцем отодвигал тлеющую хвою от своей лежанки к огню, рискуя вспыхнуть по-настоящему. — Говорил о всяком таком. Умирать не хотел. Про земляков вспоминал. Прирезанных. Сам убил, да и вспоминал.
— Ну так точно добрый. — Показывая в улыбке пустые лунки бледноватых дёсен, Лука выглядел грустным, взрослым и каким-то изношенным. — Ведь без худа добра не бывает.
— Всего трижды сбегал за кувшином, а сколько мудрости. И так всегда. А ведь трезвый — дурак дураком.
— Ага. И я тоже.
Казалось, что близлежащие предметы, телега с тюками, пасущийся осёл, спящие собаки, расплываются, подёрнутые влажной дымкой, а всё, что достаточно далеко, наконец видится чётко. Тяжёлая и уютная тишина, навалившаяся со всех сторон, укутывала, согревала, давала заглянуть дальше. За горизонт. За подножную мелочную суету, что забирала на себя всё внимание и силы. Постепенно становилось яснее. Виделось ярче, ощущалось понятнее. До того он всегда шёл за кем-то, либо плутал. Не имея возможности и потребности выбирать, решать, ориентироваться. Теперь выдавался случай взять на себя ту ведущую роль, которую он примерял во снах, в мечтах и кошмарах. Можно было выучить парня, выдернуть из нищеты, увлечь за собой. Показать, помочь, направить. И такому, первому, идущему впереди, уже не казались несбыточными вчерашние робкие надежды. Преграды и трудности таяли, расступались, обнажая лучшие пути, точные и желанные цели. Стоило лишь протянуть руку, взять. Схватить. Смело и крепко, без раздумий и сожалений.
* * *
Он вроде толком и не спал, так, посапывал в полудрёме, только к самому рассвету провалившись чуть глубже в темноту. Здесь, в тенях и бессвязном шорохе, как в ночном сосновом бору, Эйден почувствовал что-то. Нечто знакомое и безмерно опасное, крадущееся, затаившееся перед прыжком. Запах, звук или другое, неопределимое, но пробуждающее в памяти старый страх, заставляло проснуться. Открыть глаза, приготовиться.
Лука стоял подле телеги, тихонько копошась во вьюках. Бледно-серый, как и всё в предрассветный час, в сыром, как и вчера, кожушке. Слева, меж сосен, неслышно ступал волкодав, обходя дурачка сзади, готовый напасть.
— Нет! Нельзя! — Заорал Эйден не своим голосом, хрипло, не откашлявшись после пробуждения. — Стоять! Стоять, я сказал!
Ощущение нависшей беды не пропало, но будто бы замерло. Перестало ползти, приближаться. Перепуганный Лука сжимал подмышкой крупную выпуклую линзу в латунной оправе, покрытой знаками и делениями.
— Положи чужое на место, где взял. Это опасно. — Какое-то мгновение ещё оставалась надежда, что парень просто любопытный, или хотя бы прикинется таковым. Соврёт что-то про манящие блестяшки или завтрак. Или, на худой конец, повинится, виновато опустит голову.
— Пошёл на хер! Опасно ему. Опасно под руку лезть, коли с ножом она.
В грязном, чуть припухшем кулаке показался маленький ножик. Эйден не успел додумать мысль, что же именно показалось ему таким опасным. Артефакт-линза, забытый Аспеном на крыше мельницы и как-то раз уже убивший случайного воришку. Само по себе воровство, когда поблизости сновали два эссефских волкодава. Или что-то ещё, затихшее, но осязаемое, нависающее над всеми. Резко шваркнув по кисти стальной тростью, он хорошенько ссадил дураку кожу и, возможно, сломал пару пальцев. Лука, не ожидавший такой прыти, повалился назад, выронил линзу и прижал к груди раненую руку. Застонал, но ножа не выпустил.
— Сука жадная! — Выпалил он, противно кривясь и скалясь. Сложно было поверить, что это же лицо могло цвести столь добродушной улыбкой. — Хоть одну бы! Хоть монетку, хоть безделушку. Я бы продал, хлеба купил.
— Нельзя! — Эйден снова кричал псам. Так твёрдо и решительно, как мог, не допуская сомнений. И прикидывая, сумеет ли пинками сдержать обоих, если го́лоса они не послушают. — А ты, полудурок, поднялся и вон отсюда. Бегом! Ляпнешь хоть слово, сломаю ноги. Пошёл!