Читать интересную книгу Брачные узы - Давид Фогель

— Так вот, сударь, время посещений утром с десяти до двенадцати и вечером с двух до шести. Это для матери. Остальные родственники — с двух до четырех пополудни.

Гордвайль сложил одеяло, сунул сверток под мышку и вышел.

На улице уже совсем стемнело. Огни фонарей мерцали и качались на ветру, который только усилился тем временем. Гордвайль как-то сразу почувствовал себя очень усталым. Пойти сейчас домой — что там делать? Какое-то время он прохаживался туда-сюда вдоль решетки ограды, окружавшей больничный сад, останавливаясь время от времени и стараясь проникнуть взглядом сквозь белые стены двухэтажного корпуса, скрывавшегося в глубине, но различить ничего было нельзя. Тогда он перешел на другую сторону улицы. Отсюда были видны только освещенные окна второго этажа с задернутыми шторами. Гордвайль напряг зрение, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь белые шторы, — напрасно! Ничего не видно! Забитый людьми трамвай прогрохотал у него перед носом. Ах, чего бы он только не отдал, лишь бы ему позволили сейчас зайти и посмотреть на Мартина! Только взглянуть одним глазком и сразу обратно! В эту минуту где-то заплакал ребенок. Холодная дрожь пронзила Гордвайля. Он готов был поклясться, что это голос его сына… Точно, ну точно так плачет Мартин! И сразу же сказал сам себе, что вряд ли голос ребенка мог донестись сюда с другой стороны улицы, да еще через закрытые окна. И все же он с сжимающимся сердцем продолжал стоять и прислушиваться к голосу ребенка, не в силах успокоиться, пока плач не прекратился наконец, — и только после этого сдвинулся с места. Снова пересек улицу, приник ухом к железным прутьям решетки и не услышал ни звука. Спустя несколько мгновений он медленно двинулся вперед, еле волоча ноги, но скоро остановился и, повернув назад, снова припал к решетке ухом, словно стараясь застать кого-то врасплох. Но и на этот раз не услышал ни единого подозрительного звука. Наконец он ушел.

Неподалеку, на маленькой площадке перед входом в Аугартен, было несколько скамеек с грудами палой листвы на них. Гордвайль направился туда и сел на первую же скамейку. Поднял валявшуюся под ногами газету и, рассеянно прочтя название — «Neues Wiener Journal», отбросил ее в сторону. Завтра с утра, в десять, он попытается пройти. Может быть, сестра позволит ему, если хорошенько попросить, в порядке исключения. Ах, бедный птенец, бедный птенец! Газета у его ног зашуршала под порывом ветра, и Гордвайль инстинктивно двинул ногой, словно пытаясь развернуть ее как парус. Что-то незримо связало его с этой утренней газетой, казалось, уже испустившей дух. Появилось неясное чувство, что есть у него какая-то надобность в этой газете, какая — он не знал, и это незнание крайне раздражало его. И вдруг понял: конечно, надо завернуть в нее одеяло. «Нет!» — подумал он спустя миг. Для одеяла он купит новую газету, чистую, а не такую рваную, невесть сколько провалявшуюся на земле. Он поднялся с места и хотел взять одеяло, но тут оказалось, что его нет с ним. Он задрожал. Эта потеря была дурным знаком. Он лихорадочно осмотрелся — ничего! Тогда он прежним путем пошел обратно к больнице, еле переступая ногами, глядя по сторонам и весь подавшись вперед, и, не сделав и нескольких шагов, увидел одеяло и обрадовался так сильно, как будто эта находка была залогом того, что отныне все встанет на свое место. Он туго скатал одеяло и понес его теперь в руке, а не под мышкой, как прежде. Лениво плетясь по дороге, он прошел мимо скамейки, на которой сидел минутой раньше, и нечаянно бросил взгляд на газету, все еще лежавшую на земле. «На что она ему?! — переполнился он вдруг беспричинной яростью. — Он ведь как раз идет купить свежую!» Ближайший киоск, однако, оказался уже закрыт, и в первый момент Гордвайль не понял, в чем причина сего явления. «Ведь не праздник же сегодня! Так просто закрыть киоск в обычный будний день!» Но вскоре все же сообразил, что причиной тому — поздний час, и в подтверждение сразу же увидел освещенный циферблат часов на башне Северо-Западного вокзала, стрелки которых показывали половину восьмого. «Что ж, тогда неудивительно!» — в полный голос объяснил он сам себе. И в один миг, как при внезапном озарении, ему стала ясна вся глубина постигшего его несчастья, и словно что-то хлестнуло его по лицу. Он неосознанно повернул назад и, торопливо перебирая ногами, почти побежал обратно, как если бы ему было нужно срочно исправить какую-то ошибку, пока не поздно. Но, пробежав так совсем немного, остановился как вкопанный, словно осознав всю бессмысленность этого бега. Осмотрелся и обнаружил, что стоит рядом с той самой скамейкой, на которой сидел раньше. Наклонившись, он рассеянно поднял газету и, присев, стал заворачивать в нее одеяло.

Ветер не утихал. Гордвайль был без пальто и вдруг почувствовал страшный холод, проникавший до самых костей. «Нет! — тут же решил он. — Оставим это на завтра! Завтра все образуется!» Он встал и пошел по направлению к Таборштрассе.

Шел медленно. Времени было предостаточно. Мимолетная мысль промелькнула у него, что здесь, на Таборштрассе, не так холодно, но он не стал задерживаться на этом соображении. В конце концов, не все ли равно сейчас? Не замерзнет же он насмерть! Главное — он не знал, чем занять себя все это время. Только восемь вечера — это значит, до десяти утра еще четырнадцать часов, долгих и бесконечно тягостных! Каким-то образом он оказался перед входом в кинотеатр «Централь», откуда выбивался ослепительно-яркий язык света, достигавший противоположной стороны улицы. По привычке он остановился поглазеть на афиши по обе стороны входа, не различая, впрочем, ни единой буквы. Сделав несколько шагов вперед, он вдруг увидел Тею, подошедшую с другой стороны в сопровождении какого-то незнакомца. Сознание Гордвайля мгновенно стало кристально-ясным, в горле же встал комок. Он остановился как вкопанный. Tea, заметившая его издалека, кивком сделала ему знак, чтобы он убрался с дороги. Гордвайль не сдвинулся с места. Проходя мимо, она улучила момент и с такой силой ущипнула его за руку, что он с трудом удержался от крика. «Идиот!» — прошипела она ему в лицо и вошла в кинотеатр, последовав за своим спутником, так ничего и не заметившим.

Первым движением Гордвайля было последовать за ней, догнать ее и прокричать ей прямо в лицо, что ребенок серьезно болен и нельзя относиться к этому с таким легкомыслием… Однако он вовремя опомнился и пошел дальше в сторону центра, подавленный и очень жалкий. Казалось, в целой вселенной не было ни единого человека, которому он мог бы поверить свое горе и унижение. Еще никогда в жизни он не чувствовал себя таким одиноким, как в этот миг. Он брел по улицам, бесцельно сворачивая из одного переулка в другой, весь превратившись в ноющую животную муку, ядовитым зельем бродившую в его теле. Неожиданно он очутился перед кафе «Херренхоф», сам не зная, как он попал сюда. Вошел внутрь. Доктор Астель и Ульрих сидели, занятые беседой. Он согласился посидеть с ними немного, но уже спустя несколько минут снова встал.

— Нет! — сказал он. — Я здесь не останусь!

И снова вышел на улицу. Сейчас он был не в состоянии спокойно сидеть на одном месте. Он должен был двигаться, усталостью притупляя боль и чувство одиночества. И он зашагал, не замечая остававшихся позади улиц. Но при этом неосознанно удалялся от кипящих жизнью и ярко освещенных мест, ибо душа его была погружена в густой мрак, и сияние уличных огней казалось ему непереносимым. Прошатавшись так часа два, он оказался на своей улице. Было уже полдвенадцатого. По привычке он открыл дверь комнаты осторожно, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить ребенка, но, не успев войти, вспомнил, что Мартина нет в комнате и осторожность совершенно излишня, и от ярости громко, со всей силы, захлопнул дверь. Tea еще не приходила. Машинально он засветил керосиновую лампу и сел к столу, обеими руками обхватив голову, тяжелую и лишенную всяких мыслей. Безмолвие царило в доме, безмолвие поднималось с улицы и втекало в комнату через открытое окно. Какое-то время Гордвайль сидел так, утомленный длительной ходьбой и подавленный горем. На стене над диваном, у самого потолка, замер огромный паук. О камни мостовой гулко и звонко ударилась какая-то жестянка, и факт ее падения дошел до его сознания с опозданием, как будто звук удара предшествовал самому падению. Гордвайль вдруг встал и, не отдавая себе отчета, подошел к коляске, по-прежнему стоявшей на своем обычном месте, между кроватью и умывальным столиком, склонился над ней и с минуту внимательно смотрел внутрь, как будто проверял, спит ли младенец. Наконец он увидел, что она пуста, какой он и оставил ее за несколько часов до этого. Тогда он повернулся, подошел к дивану, куда по приходе домой положил одеяльце, сдернул с него газету, поднес к коляске и растянул одеяльце поверх нее, как делал всегда, укрывая Мартина. И неожиданно, словно понуждаемый какой-то грозной силой, противостоять которой он был не в состоянии, ухватил ручку коляски и стал раскачивать ее туда-сюда. И тут же страшно перепугался, отпустил ручку коляски и, дрожа, ретировался обратно на диван. Лицо его посерело. Инстинктивно он осмотрелся: не видел ли кто его безумия? «Ах! — простонал он во весь голос. — Я теряю рассудок! Так можно плохо кончить!»