мы угробим лошадей… то все станет в разы хуже.
После спуска стало ненадолго еще тяжелее — пришлось пробираться среди съехавших с горного склона камней и ледяных глыб. Это упокоившееся навеки месиво обросло ледяными шипами, под ногами то и дело встречались коварные скользкие наплывы, но мы справились. И уже выходя на пологую узкую долину, что упиралась в бурый пик впереди, один из яков все же угодил передним копытом в коварную щель. Бедное животное рухнуло и закричало совсем как человек, приподняв искалеченную ногу. Я молча спешился, вытаскивая нож. Но Часир опередил меня, ловко проскользнув мимо. Опустившись на колени, он ласково произнес пару гортанных слов и як затих, доверчиво опустив голову в снег. Прикрыв ладонью его слезящиеся глаза, старик помедлил и резко надавил на нож, вгоняя его в мохнатую шею. Животное дернулось, но горец сердито закричал и… як затих. Струя алой крови ударила в снег, затем забила частыми толчками… вскоре все было кончено. Но мы задержались еще ненадолго — я помог Часиру вырезать из туши солидный кусок мяса и завернуть его в обрывок шкуру. Затем мы продолжили путь и на этот раз я возглавил отряд, двигаясь почти по пояс в снегу, уминая, топча его. Сил хватило ненадолго и меня, взмокшего, с хрипом хватающего стылый воздух, сменил Часир, а я вернулся в седло, чувствуя, как по плечу и груди струится кровь из открывшихся ран. Ничего… ничего… Тревожно поглядывающей на меня сильге я ободряюще улыбнулся, надеясь, что моя улыбка не выглядит жалобным оскалом… Кровь — это пустяк. Главное, что я не лежу в беспамятстве…
Достигнув пика Пхэуг Долр мы не испытали никакой радости. Разве что тихое облегчение, что можно наконец ненадолго остановиться и отдохнуть. Первый добредший до пика Часир уперся ладонями в заиндевелый камень и надолго застыл так, опустив голову между вытянутых рук и что-то бормоча. Я постарался не заметить его трясущихся от обессиливания коленей. Часир уже стар и события последних дней изрядно подвычерпали его запас сил.
Выбравшись к месту, где некая могучая сила — ветер, конечно — вымела подчистую весь снег, обнажив истресканный камень, я вывел сюда же лошадей. Уморившиеся лошади — за полдня пути-то… опустили головы к самой земли и застыли покачиваясь. Поглядев на них, я принялся развязывать веревки — выбора нет. Нам придется здесь задержаться. Но без тепла и еды…
— Там… — оторвав одну ладонь от камня, Часир указал ею в сторону — Там, Рург… посмотри там… у белого камня.
Ничего не поняв, я кивнул и побрел в ту сторону. Шаг… другой… я свернул, обходя изгиб мрачного пика и… замер, поняв, на что указывал старый горец.
Пещера. Некогда пещера, а теперь общая могила для запытанных до смерти. Здешний народ чтил суровость и неприветливость гор. Явившиеся сюда мастера не стали менять облик скалы, а лишь едва-едва поработали резцами. Но результат был удивителен — наметки на резные колонны, что наполовину выступали из скалы, высокий порог… Единственное что сразу приковывало взор и поражало до глубины души — каменная массивная плита, что перегораживала вход. Камень был обработан так искусно, что даже измотанный палач застыл ненадолго, рассматривая узоры… Очнувшись, я повел взглядом в сторону и сразу наткнулся на приметный белый валун в стороне от входа. Знакомые очертания и впадины…
Приютный валун…
А за ним образованный скалой и валуном закут, где легко поместится с десяток лошадей. И даже отсюда я вижу громоздящиеся до потолка кривые валежины и охапки сухой травы… Светлая Лосса… мы спасены.
Почти не помню, как я возвращался и вел сюда лошадей, как мы втроем бережно стаскивали с лошадей беспамятных, как вспыхнул жаркий костер, что погнал тепло во все стороны и выгнал раздосадовано шипящую влагу из приподнятых над землей одеял и попон. Только ощутив первый жар на лице и руках, я немного пришел в себя и позволил скованному холодом телу чуть расслабиться. Ох огонь… как опасен и как любим ты, что убивает и согревает…
Даже и не знаю почему с моих губ машинально сорвалось начало древней поучительной байки:
— Нашел как-то гуляющий зимний дух замерзающего под дубом человека и с насмешкой спросил его — куда бы ты хотел сейчас, смертный? В холод горных лугов Светлой Лоссы или в раскаленную огненную тьму Раффадулла?…
Сильга, поднося ладони почти к самому пламени костра, завершила историю:
— Пробормотал замерзающий — туда, где меня ждут сильнее всего. Зимний дух рассмеялся… а затем вернул несчастного домой — к пылающему домашнему очагу. К ждущей его семье…
— Да… — пробормотал я, пряча кривую усмешку.
Никто не ждет одинокого палача.
Заставив себя подняться, я подтащил еще немного дров, после чего полез в чужие седельные сумки и добыл оттуда котелок и старую треногу с цепью. Вскоре в котелке быстро таял набитый снег, а я уже срезал крупные стружки с подмерзшего куска мяса. Нам нужен бульон. Крепкий бульон, что поддержит силы и согреет. Анутта, подобно тому самому зимнему духу склонялась над недвижимыми телами, поднося к губам каждого ложечку с каплей отогретой крови шанура. Судя по ее закушенной губе и сведенным бровям, сильга не была уверена в целительной силе крови белой рыси и потому перед тем, как влить очередную каплю в рот больного, она бросала быстрый взгляд на меня — живое свидетельство действенности сего средства. Она что-то пробормотала… проходя мимо с охапкой душистой травы, я приостановился и вслушался. Уловив обрывки слов, я заглянул в застывшие лица молодых парней, что сломанными куклами лежали у ворот древней гробницы и решительно произнес:
— Сделай это.
Вздрогнув, Анутта тряхнула головой, подняла лицо ко мне, убирая с него пряди спутанных волос.
— Я не уверена, Рург… и я боюсь убить их.
Бросив охапку трав нетерпеливо ждущим лошадям, я повернулся к сильге:
— Вливаемая им в рот кровь помогает?
— Ну…
— Говори, как есть.
Несущий траву Часир замер, впился темными глазами в сильгу. Она же, сжавшись под слишком прямыми и требовательными глазами двух мужчин, сердито выпалила:
— Нет! Да! Не знаю! Не дай я им крови шанура сразу же после укусов тмеллов — они были бы уже мертвы. Так говорится во всех старых записях, что я читала. Сейчас же они дышат сами… но не пробуждаются. И…
— И?
— И в тех же записях сказано, что человеку нельзя слишком долго пребывать в таком сне. Чем дольше он спит мертвым сном — тем меньше хочет пробуждаться.
— И? — повторил я, после чего пошел дальше, чтобы не давить