Отныне всякие «союзы и движения», образованные «таким» духовенством или «такими» активными мирянами, брались под жесткий контроль правящих архиереев. Иоанн приветствовал этот подход и вносил свою лепту в осуждение духовных лиц, «соблазнившихся» революцией и реформами в Церкви. Показательно его отношение к популярному в те годы священнику Григорию Петрову, автору выдержавшего десятки изданий труда «Евангелие как основа жизни»; на чьи проповеди в церкви Михайловского артиллерийского училища стекались и бедный люд, и образованное высшее общество, активному борцу за народную трезвость. Его взгляды отличались от официального православия, распространяемого епископатом и подведомственным ему духовенством. Он ратовал не за внешние, обрядовые формы религиозности, а стремился раскрыть внутреннее нравственное содержание христианского учения, обратить человека на путь самоуглубленного анализа своего «я», своей веры и вытекающей из них деятельности. В чем-то его идеи имели точки соприкосновения со взглядами Льва Толстого.
Популярность Григория Петрова была столь велика, что кадеты сделали всё, чтобы провести его во Вторую думу, где он стал членом кадетской фракции. По завершении выборов Петров направил телеграмму в адрес Думы со словами, выражавшими его политические и нравственные идеалы: «Привет излюбленным избранникам народа, начальникам измученной страны. Пред Думою — труд великой важности. На месте курной, убогой, завалившейся бюрократической избы, где долгие века насильственно томился хозяин страны — народ-великан, — надлежит создать великий храм народовластия с широким простором свободы и высоким куполом вечной Божией правды. Дружно, избранники-братья! За работу, мудро взвешивая каждый взмах своего трудового молота! Все, кто любит искренно народ, кому дороги заветы правды, кто жизнь готов отдать за общее благо, — в общий строй плечом к плечу, в общей борьбе за благо и право народа, в тесном общении со всею страной! Бог в помощь твердо начать и успешно в свое время кончить дело обновления России! Началась всеобъемлющая и свободная правда».
Иоанн спешит заклеймить отступника, вместе с которым он еще так недавно совместно участвовал в церковно-общественных акциях, но теперь оказавшегося на другой стороне политико-церковного фронта. «Учение это, — имея в виду взгляды Григория Петрова, пишет священник, — опасно в нравственном отношении, ибо прививает народу страшную по своим последствиям похоть власти, ту похоть, от которой более всего желал отвратить Иисус Христос своих последователей. Учение это не христианское… ибо Царь наш и Владыка — Бог, а не народ; Господь воцарися, в лепоту облечеся, — Господь властвует, а не народ; от Бога и власть земная, а не от народа; Бог избирал царей и помазывал, а не народ; Господь возводит и низводит царей, а не народ. Народ в той же мере может избирать царя, как дети избирают отца и мать».
Следует подчеркнуть, что отношения лидера черносотенцев Дубровина с первенствующим членом Синода митрополитом Петербургским и Ладожским Антонием (Вадковским) были далеко не безоблачными. Владыка Антоний критиковал лидеров «черной сотни» за вмешательство в сферу деятельности Церкви, а также и тех священников, которые активно занимались политической (преимущественно правой) деятельностью. 15 ноября 1906 года представители Главного совета Союза русского народа явились к митрополиту, чтобы просить его совершить богослужение по случаю освящения хоругви и знамени союза. Антоний решительно отказался. Возникла перепалка, и, как потом свидетельствовал Дубровин, архиерей заявил, что «…правым вашим партиям я не сочувствую и считаю Вас террористами: террористы — левые бросают бомбы, а правые партии вместо бомб забрасывают камнями всех с ними не согласных».
Монархисты нашли замену митрополиту в лице Иоанна Кронштадтского. Именно он 26 ноября 1906 года, в день памяти Георгия Победоносца, явился в Михайловский манеж на митинг-собрание монархистов. В присутствии более двадцати тысяч человек он окропил хоругвь и знамя Союза русского народа святой водой, с благоговением поцеловал знамя и вручил его преклонившему колена председателю союза Дубровину, а затем напутствовал монархистов приветственным словом. Когда пламенную речь произнес Дубровин, сообщавший, как не по дням, а по часам растет Союз русского народа, превращаясь в грозную для врагов силу, Иоанн приветливо слушал и одобрительно кивал головой.
Наверное, нельзя не учитывать и личных взаимоотношений Иоанна и Антония. Хотя публично они выглядели благопристойно: как отношения приходского священника и правящего архиерея. Но все знали, что в них не было «христианской любви», а — взаимная неприязнь и предубежденность. С очевидностью со стороны Иоанна это прорвется в его дневнике поддатой 7 октября 1908 года: «Господи, убери м<итрополита> Антония… и проч<их> неверных людей! Пошли твердых в вере и благочестии. Буди!»
Конфликт между Антонием и Дубровиным приобрел публичное звучание, когда 2 декабря 1906 года было опубликовано открытое письмо Дубровина митрополиту. Приведем несколько характерных цитат из этого документа. «Воспитанный в духе либеральных веяний 60-х и 70-х годов, Вы, овдовевши, из профессорского фрака спокойно переоделись в рясу; но ряса не согрела Вас: и до сих пор Вы остались, в сущности, в том же фраке — бездушным, формальным исполнителем не духа, а буквы закона», — пишет Дубровин. Кроме того, по мнению Дубровина, владыка Антоний находится в союзе с «преступным провокатором» графом С. Ю. Витте, а также покровительствует церковному либерализму: «Вы… превратили Духовные академии в революционные гнезда, предоставив им автономию… все противоцерковное, противогосударственное в среде духовенства выросло около Вас, пользовалось Вашим покровительством в столице». Были и политические обвинения: «…при Вашем безмолвии и потакательстве рясофорным крамольникам дело революции шло успешно: бунтовал «Потемкин», бунтовали запасные, бунтовали рабочие, бунтовали академии и семинарии, гибло народное достояние, поджаривая на горячих плитах русских патриотов-рабочих, расстреливали губернаторов, солдат, казаков, полицейских. Шайки грабителей врывались среди белого дня в банки и общественные учреждения, в винные лавки и почтовые конторы, на фабрики и заводы, в магазины и жилища частных лиц и, нагло угрожая смертью и часто зверски убивая, расхищали деньги и драгоценности… Русская жизнь целиком потекла под аккомпанемент револьверных выстрелов и свист разрывающихся бомб»[250].
Наступивший 1907 год видимых изменений в ситуацию в стране не принес. Вплоть до лета, то есть до разгона и Второй Государственной думы, страна продолжала испытывать на себе тяжкое дыхание революции.
В жизнь же Иоанна год этот принес множество личных страданий и переживаний. Первым из ударов судьбы стала пришедшая в дом Иоанна в конце марта газетная весть о смерти бывшего многолетнего обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева. Отправленный Николаем II без какого-либо сожаления в отставку в бурный 1905 год, он жил в столице практически в одиночестве, стараясь не привлекать к себе внимания общественности. Но, безусловно, переживая и предательство Николая II по отношению к себе лично, и «церковные нестроения».
Отложив газету со скорбным сообщением, Иоанн предался воспоминаниям. Почему-то сразу припомнилась речь Победоносцева в Государственном совете в марте далекого 1881 года при вступлении на пост обер-прокурора. «Что такое Конституция? — вопрошал он. — Орудие всякой неправды, источник всяческих интриг. — К чему привело освобождение крестьян? — К тому, что исчезла надлежащая власть, без которой не может обойтись масса темных людей. — Что такое новые судебные учреждения? — Новые говорильни адвокатов«…Под каждым словом Иоанн сегодня, как и вчера, мог подписаться.
— Теперь его нет… — говорил сам себе Иоанн, — нет защитника веры и Церкви, православной государственности и патриархальных устоев, на которых зиждилась Великая Россия… а без них какая же Россия?
Припомнились и другие слова, сказанные Победоносцевым во время недавних обсуждений в правительстве реформ вероисповедных, допускавших свободу в России и для протестантских общин: «Я знаю, господа, государства, — говорил он, — в которых допущено обращение иностранной монеты, но я не знаю такого, в котором допускалось бы обращение фальшивой!»