Способа избавиться от пути зла не было. Вечно приносить неудачу семье и портить все, до чего дотрагиваешься, по крайней мере в ее глазах.
— Нахид узнала об этом от Кобры, — возразила я, чувствуя, что из угла моего рта сочится кровь; матушка сорвала свой платок, ее длинные седые волосы упали на плечи, и промокнула кровь тканью. — Все, что я сделала, — признала, что это правда.
— Ты могла солгать, — сказала Гордийе.
— Я не могла больше! — крикнула я, хотя боль, едва я разомкнула губы, стала жестокой. — Как бы вы себя чувствовали, если бы вам пришлось каждые три месяца переживать, хочет ли вас еще ваш муж? Или если б ваша лучшая подруга угрожала вашим детям?
— Да сохранит Аллах моих дочерей, — ответила Гордийе, не обращая внимания на мои вопросы.
Я подобрала письмо, которое Гостахам швырнул к моим ногам. Мне было стыдно. Никто не учил меня больше, чем он; и хотя он не защищал меня, подобно отцу, он был любящим учителем.
— Не может быть прощения тому, что я взяла вашу печать без спросу, — сказала я ему. — Но это лишь потому, что я не видела другого способа прекратить сигэ.
— Тебе следовало сказать мне, как ты несчастна! — взорвался Гостахам. — Я бы объявил твое решение Ферейдуну с извинениями и заверениями в благодарности за его щедрость. Ничего странного, что он так рассержен, потому что не ожидал такого наглого отказа, да еще такого безграмотного.
Я вздохнула. Снова я совершила ошибку, действуя слишком поспешно, но на этот раз у меня были серьезные причины.
— Но Гордийе велела мне согласиться.
— Если бы ты призналась в своих намерениях, я бы распознал опасность и нашел лучший способ.
Я не поверила ему, потому что он никогда не шел против желаний своей жены. Тем не менее я ответила:
— Глубоко сожалею о своей ошибке. Знаю, я не всегда делала все правильно, ведь я не из Исфахана. Целую ваши стопы, аму.
Гостахам вознес ладони к небу и поглядел вверх, словно ожидая, что прощение снизойдет оттуда.
— Они принесли мало неприятностей? — поинтересовалась Гордийе. — Ты потерял заказ на несколько ковров из-за нее. Им больше не стоит оставаться тут.
Я попыталась снова: терять мне было нечего.
— Прошу разрешения остаться под вашим покровительством, — сказала я ему. — Буду трудиться над вашими коврами, как рабыня, столько, что наше пребывание не будет вам стоить ни аббаси. Сделаю все, что вы скажете, без единой жалобы.
— Это она говорила и в прошлый раз, — напомнила Гордийе.
Гостахам промолчал. Потом сказал:
— Верно. Очень жаль, воистину очень.
Это было все, что нужно Гордийе, прежде чем сказать слова, которые она жаждала произнести в течение многих недель:
— Вы изгнаны из нашего дома. Завтра вы уйдете.
Гостахам съежился, но не велел ей придержать язык. Он вышел, а Гордийе последовала за ним, оставив меня истекать кровью. Матушка заставила меня откинуть голову и снова попыталась промокнуть платком мой рот изнутри, там, где щека была разбита и сочилась. Я закрывала глаза от боли.
Вскоре мы услышали, как Гордийе стонет на весь дом; Гостахам получил награду за то, что позволил ей добиться своего.
— Мерзкий звук, — пробормотала я.
Матушка не отозвалась.
— Биби, — еле выговорила я, рот открывался с трудом. — Прости, что я так это сделала.
Матушкино лицо оставалось каменным. Внезапно она встала и ушла в кухню, оставив меня одну. «Только бы не она опять», — услышала я голос кухарки. Я лежала на земле, окровавленная и испуганная. Медленно поднявшись, я побрела на кухню, постанывая от боли.
Шамси, Зохре и матушка заканчивали чистить финики для еды. Сытный запах баранины, тушенной с финиками, наполнял воздух, и я слышала, как слуги обедали все вместе. Я оставалась в постели, временами задремывая, придерживая челюсть, чтобы унять боль. Матушка не спросила меня, как я себя чувствую, когда пришла спать. Посреди ночи я встала в уборную и натолкнулась на Шамси, у которой выкатились глаза, когда она увидела меня. Я поднесла руку к лицу и обнаружила, что щека моя раздулась, как мяч.
На следующее утро я не могла раскрыть рот, чтобы поесть, а нижняя губа совсем онемела. Али-Асгар, который разбирался в лошадях и овцах, ощупал мою челюсть в поисках перелома.
— Непохоже, что она сломана, — сказал он, но на всякий случай закрепил ее тряпкой, связав концы у меня на макушке, велев убрать, когда боль утихнет.
— А сколько ждать? — спросила я сквозь зубы.
— По меньшей мере неделю, — ответил он. В его глазах светилась жалость. — Ты заслужила наказание, — сказал он, — но не такое. Я бы и провинившуюся собаку так не ударил, как он тебя.
— И все из-за своей жены! — сказала моя мать.
— Как обычно, — сказал Али-Асгар, служивший тут много лет. — Это неизменно.
Мы увязали нашу скудную одежду в узлы и вышли дождаться Гордийе и Гостахама во дворе.
— Где твой ковер? — спросила матушка, с тревогой поглядев на мой маленький узелок.
— Думаю, что его собирается купить голландец, — ответила я, хотя он так и не сообщил об этом.
Вдруг меня уколола мысль: а ведь его мальчик так и не вернулся с предложением.
Как раз в эту минуту Гостахам и Гордийе вышли во двор, одетые в накрахмаленные рубахи, — она в розовой, он в винно-красной. Никто не сказал ни слова о тряпке вокруг моей головы или распухшем лице. Гордийе подставила мне тугие щеки для прощального поцелуя и затем решительно отвернулась. Я подумала, что Али-Асгар сказал Гостахаму о моем состоянии, потому что он взял меня за руку и оставил в моем рукаве маленький кошелек, когда Гордийе не видела.
— Спасибо за все, что вы для нас сделали, — сказала им матушка. — Я прошу прощения за то, что мы были для вас бременем.
— Да будет Аллах с вами всегда, — отвечала Гордийе тоном, подразумевающим, что без помощи нам не обойтись.
— И с вами тоже, — сказала матушка.
Она с надеждой посмотрела на них обоих, словно они могли смягчиться, но они повернулись и ушли обратно в бируни. Я не сказала ничего, кроме «до свидания», потому что лицо болело от ударов Гостахама, а сердце ныло еще сильнее.
Али-Асгар проводил нас на улицу, и мы смотрели, как высокие ворота дома закрываются за нами. Снаружи дом Гостахама выглядел как крепость. Ничего не было видно, даже света. Другие дома на этой улице были такими же слепыми и неулыбчивыми. Мы дошли до перекрестка, где дорога упиралась в квартал Четырех Садов. Нищий был на своем обычном посту под кедром. Его чашка для подаяний была пуста, он дрожал на ветру, конец культи посинел от холода. При виде его матушка согнулась и зарыдала.