— Ты, Амброз Держидерево? Ученик Н'Ганги Шутника?
— Да, я. Понятия не имею. Я даже не представлял, что такое возможно. Единственное сравнение, которое приходит мне на ум — вода. Она принимает любую форму. Заключи ее в самый замысловатый сосуд, набери в горсть, рассей брызгами… Но плоть — не вода. Умом я в силах представить тело, способное к быстрым, а главное, сиюминутным метаморфозам. Но на практике… Так знаешь, или нет?
— Нет, — Вазак мотнул головой.
Шапка сползла ему на глаза. Поправляя ее, толстяк обратил внимание, что Амброз пришел на встречу с лошадью. С детской лошадкой-качалкой, выточенной из липы. Маленькая, для годовалого ребенка, игрушка стояла в трех шагах от магов. Боком она прижималась к узловатому стволу арчи, в тени вечнозеленой, курчавой кроны. Резчик постарался на славу — лошадка вышла, как настоящая. Равийский аргамак, дитя беспечных табунов; вот-вот ринется наперегонки с ветром.
Спросить, зачем Амброзу нужна липовая лошадь, некромант постеснялся.
— А Талел, твой учитель? Он знает?
— Спроси у Талела.
— Боишься?
— Да, — с ледяным спокойствием ответил Вазак. — Я боюсь рассуждать о том, чего знает, а чего не знает мой учитель Талел. Я боюсь отвлекать учителя пустой болтовней. Поэтому я жив до сих пор. И могу забавлять тебя на морском берегу. Зачем ты звал меня? Посетовать, что мы редко видимся? Предаться воспоминаниям о мертвой Красотке?
— Поговорить. О разных разностях, не завидуя и не прицениваясь. Так, словно завтра конец света, и все потеряло смысл. Представь, что в конце недели ты умрешь…
— Не хочу.
— И все же представь. Подобные мысли отлично проветривают голову.
Вазак отшатнулся:
— Это угроза?
— Прости меня, друг мой, — Амброз развел руками. — Я выбрал неудачный пример. Представь, что в конце недели умру я. Так тебе больше нравится? Мой срок отмерен, и мне хочется напоследок заняться пустяками. Все серьезные дела утратили смысл, а пустяки, знаешь ли, вечны. Помнишь ли ты свое ученичество у Талела?
— Лучше, чем хотелось бы, — буркнул толстяк.
— Я тоже помню годы, проведенные при храме Шамбеже. Я был молод, а молодость — пора страстей. Каким образом Талел будил сердца учеников? Не сомневаюсь, что Черный знал множество оригинальных способов…
— Не твое дело.
Вазак отвернулся. Толстяк боялся, что лицо выдаст его. Иногда он полагал, что оригинальные способы Талела превращали сердца учеников в козий сыр — ноздреватый, пористый, текущий мутной слезой. Тот сыр, чей запах — удовольствие для знатоков, и вонь для большинства. Искусник Талел был неутомим, орудуя страхом и ужасом, ужасом и страхом. Могилы, откуда несся тихий шепот. Мертвецы, желающие тебя. Крысы с лицами родных и близких. Ласки, от которых выворачивало наизнанку. Пытки, которых ждешь, как праздника. И наступала ночь откровения, когда ученики начинали путать страх с доверием, а ужас с блаженством. Все в мире теряло краски, кроме извращений, обернувшихся счастьем. Фундаментом они ложились под заново возведенную башню души ученика. Ты становился некромантом, и обратного пути уже не было.
— Не твое дело, — повторил Вазак.
— А вот я все помню до мелочей, — улыбнулся Амброз. — И не смущаюсь говорить об этом вслух. Н'ганга обращался со мной, как с деревом. Ломал ветки, сдирал кору. Мучил жаждой. Строгал, пилил, рубил топором. Копошился древоточцем в стволе. Долбил клювом дупло за дуплом. Червем грыз мои корни. Не было воспоминания, куда бы не вгрызся Шутник! Он причинял мне боль, и требовал, чтобы я творил чары. «Запоминай! — говорил Н'Ганга. — Запоминай руны и заклинания, пассы и имена! Но в первую очередь запоминай боль и избавление от боли. Восторг, любовь, ненависть. Чувства, которые в тебе. Без них не существует чар…» Знаешь, что он сказал мне однажды?
— Что?
— Вся наша магия — чувственная, сказал он. Это страсть, а может ли страсть быть разумной? Заклинания и пассы — для мага это лишь инструмент. Способ восстановить в душе сложный, уникальный сплав чувств, который в итоге рождает волшебство. Пережить его заново, и сотворить чудо. Магия — искусство выстроить требовательный всплеск души. А все остальное делает кто-то другой…
— Чистая правда, — мимо воли подтвердил Вазак.
— Пробовал ли ты колдовать всухую, без чувственной подкладки?
— Да.
— И как?
— Никак. Слова и знаки теряют власть. Проще носить воду в решете. Но стоит мне вернуть мертвеца к жизни…
— Мертвеца?
— Я говорю о чувствах, испытанных мной в дни ученичества. О чувствах, которые сопровождали мой первый опыт пробуждения трупа, или разверзания могилы…
Толстяк содрогнулся. Так содрогается любовник, изливая семя; так дрожит смертник на эшафоте.
— Мертвец восстает в моем сердце, — подвел итог Вазак. — И каждый пасс вновь наливается силой. Помню, Талел водил нас смотреть мистерии храма Митры. Великого бога представлял Дантон XIV, наследник знаменитой актерской династии. Талел сказал, что все Дантоны вот уже который век свято блюдут канон. Их Митры — идентичны. Костюм, движения; тембр и тон. Паузы, жесты. Количество шагов, сделанных навстречу публике. Это бессмертие, сказал Талел Черный. Копируя форму, Дантоны год за годом пробуждают в себе те чувства, которые испытал Дантон I, воплощая божество. Всякий раз музыка их сердец в точности совпадает с исходным оригиналом. Маги и площадные фигляры — родные братья. Учитесь, пока не поздно. «Так что же? — спросили мы, ученики. — Выходит, руны и заклинания на деле не нужны?» Нужны, ответил Талел, и, клянусь, звук его голоса на миг прервался. Наши знания необходимы, но не достаточны. Без чувств они — ничто. Пустое сотрясение воздуха…
Маги замолчали.
Внизу тяжко колыхалось море. Вверху набухал влагой купол неба. Два человека стояли между небом и морем. «Мы, маги, встречаемся только по делу, — звучало в их молчании, заглушая шум волн. — Ревность. Зависть. Обида. Почему?» Оба знали, что сейчас они разойдутся в разные стороны, и все станет, как раньше. Если небо и море постоянны, отчего же нам ломать устоявшиеся правила?
И все-таки…
— Ты изменился, Амброз, — сказал Вазак. — Ты очень изменился.
— Да, — кивнул Амброз. — И это меня не радует.
— У меня тоже есть вопрос к тебе. Позволишь?
— Спрашивай.
— Ты хочешь, чтобы я сообщал Талелу о наших встречах. Передавал твои слова. Докладывал обо всем. Почему?
— Твой учитель — негодяй, — спокойно ответил королевский маг. — Предатель и интриган. Он способен на любую подлость. Такова его природа, и не мне судить Талела. При этом он мудр и рассудителен. Он умеет впитывать и сопоставлять. Я не повернусь к нему спиной, но я доверю ему делать выводы. А главное, Талел Черный — маг до мозга костей. Если он узнает, что магии, которая в нас, грозит опасность… Пожалуй, он единственный, кто станет действовать со всей необходимой жестокостью. Остальные погрязнут в распрях, спорах и взаимной неприязни. Спрячут головы в песок, отложат решение на потом. Талел — оружие. Я хочу, чтобы оружие было острым.
— Я передам это своему учителю.
— Обязательно передай. И не забудь сказать, что я считаю его подлецом. Это сильно облегчит нам будущее сотрудничество. Всегда хорошо, если двое почтенных чародеев верно оценивают друг друга.
— Я ничего не забуду.
— Вот и славно…
Дождавшись, когда Вазак уйдет, Амброз подошел к деревянной лошадке. Присел на корточки, положил руку на гриву, сделанную из вьющихся стружек. Прикрыл глаза, беззвучно шепча что-то на странном, шуршащем языке. Игрушка вздрогнула, закачалась вперед-назад. Медленно, с напряжением Амброз вставал, и следом за ним росла лошадь. Тугие мышцы играли под лоснящейся кожей. Ударило в землю точеное копыто. Раздулись ноздри, моргнул темно-лиловый глаз. Равийский аргамак фыркал, готов лететь на край света. Лишь ладонь мага, сросшаяся с гипподендритом — кошмаром конокрадов — тысячей тонких, как волосы, корешков удерживала скакуна на месте.