был готов ради благополучия нации». Последние три слова были вычеркнуты и заменены фразой «в интересах Франции». С этим документом усталая троица в полночь 6 апреля снова отправилась в столицу.
II
Центр притяжения незаметно переместился из Фонтенбло в Париж. Вот уже много лет все крупнейшие политические решения в Европе исходили от Наполеона, и, где бы он ни находился — в Париже, Нидерландах, на верхнем Рейне или нижнем Дунае, в Испании или за Неманом, все вращалось вокруг его палатки или квартиры, откуда вдоль дорог разбегались нити управления, протягивавшиеся порой больше чем на тысячу миль. Сейчас, в первые теплые дни весны, последовавшие за мрачной зимой, он оказался на периферии событий и действовал на основании слухов и позавчерашних газет. К тому времени, как до него доходили официальные бюллетени, их обгонял ход истории. Такие люди, как Маре, предшественник Коленкура, и немногие верные — например, большой, жизнерадостный Мортье — по-прежнему приходили за приказами, а вокруг замка на лесных опушках ветераны чистили кивера и надраивали оружие, готовясь к выступлению, но все это походило на пьесу, которую неудачливые актеры исполняют перед ничтожной аудиторией, чувствуя притом, что следует обратить свое внимание к более амбициозной драме, разворачивающейся в Тюильри и на площади Согласия.
Наполеону сообщили о том, какое будущее ему уготовано. Он станет императором острова Эльба в Средиземном море — человек, повелевавший континентом, получит в свое управление девяносто квадратных миль земли. Отныне ему предстояло стать гостем Европы. Узнав об этом, Наполеон заинтересовался, что это за остров Эльба, и он послал за офицером, который там служил. Ему рассказали, что населяют Эльбу в основном рыбаки, и, возможно, его лицо на мгновение осветила одна из его бледных улыбок. Он рыбачил в средиземноморских водах в детстве, но в те дни все его мечты были связаны с островом, лежащим в нескольких днях пути к востоку от Эльбы. Ему назначили пособие — шесть миллионов франков должны были выделяться из французского бюджета. Еще два с половиной миллиона причиталось императрице Жозефине и всем низложенным Бонапартам, которым предписывалось определенное место жительства. Наполеону оставляли его императорский титул. Его жена и сын получали герцогства Парму, Пьяченцу и Гуасталлу. Принимая во внимание обстоятельства, условия эти были благородными — благородными для любого, но не того, кто создал и возглавил крупнейшую по площади и населению империю со времен римских цезарей.
В самом Париже дипломатическая активность становилась лихорадочной. Солдаты свою работу сделали. Казаки, уланы, гусары и гренадеры, отведя своих коней в стойла и составив оружие в козлы, гуляли по бульварам и глазели на памятники столицы мира, но для чиновников и курьеров наступила горячая пора. В правительственных департаментах безостановочно чиркали перья, а на улицах стоял звон подков по булыжникам — гонцы развозили великие новости в самые дальние уголки Европы. Предстояло столько всего сделать и как можно скорее, пока человек в Фонтенбло не передумал.
Был провозглашен новый король, Людовик XVIII, подагрический, добродушный наследник мальчика, покойного дофина, который никогда не был коронован и умер при обстоятельствах, которые остаются тайной и по сей день. Он был братом человека, который вырывался из рук палачей под окнами того самого дворца, где сейчас подручные Талейрана, вооружившись необходимыми документами, разворовывали личное состояние Наполеона, не гнушаясь его табакерками и носовыми платками.
По двое, трое и семьями, набившись в берлины и кабриолеты, нанятые на позаимствованные деньги, эмигранты и непримиримые начали стекаться в Париж, появляясь подобно успокоившимся горожанам, которых целое поколение не выпускал из погребов ураган. Люди, бежавшие из горящих замков юнцами, возвращались обрюзгшие, с двойными подбородками. С ними были жены и дети, нажитые в ссылке, и все стремились узнать, что этот герой карикатур сотворил с Парижем в их отсутствие. Не все из них были озлобленными и мстительными. Патриоты с тайной гордостью следили за вознесением Французской империи, усмехаясь, когда одна за другой коалиции рушились под копытами кавалерии Мюрата и штыками гренадер Нея. Сам Людовик, приглашенный на празднество в честь победы союзников под Лейпцигом, ответил с достоинством: «Ни я и ни один принц из моей семьи не могут радоваться событию, которое принесло такую печаль нашей стране». Огюста де ла Ферроне, еще одного изгнанника, во время союзного наступления в Восточной Франции нельзя было оторвать от карт. Когда ему сообщили о падении Парижа, он горько произнес: «Они победили без нас!» Британский принц-регент, неожиданно осознав, что принимает в гостях королевскую семью, а не кучку царственных нищих, в день рождения королевы Шарлотты пригласил Людовика на бал в Карлтон-Хаус, и там Бурбон увидел, что стены украшены гобеленами, на которых вышиты лилии. С ним отправились многие другие изгнанники, но прошло более двадцати лет с тех пор, как французские аристократы бывали на подобных мероприятиях, и дамам пришлось взять взаймы платья у своих английских подруг. Но над теми, у кого подруг не было, сжалилась мода. Последним писком моды были платья с высокими талиями, и старые бальные платья можно было пустить в ход, подколов на соответствующей высоте булавками.
Первым, кто воспользовался оккупацией Парижа, оказался Карл Филипп, граф д’Артуа, младший брат короля. Распутник в последние дни монархии, реакционер в самые первые дни революции, он был самым непопулярным из Бурбонов. Высокий, держащийся с достоинством и считающийся красивым, он дольше всех находился в изгнании. Ненависть парижской толпы прогнала его из Франции через четыре дня после падения Бастилии, в июле 1789 года, но сейчас, огражденный от любых возможных покушений казачьим эскортом, 12 апреля он вернулся в столицу. «Ликование при его появлении было ограничено кругом его близких», — отмечает свидетель. Парижане наблюдали за проездом его свиты, но мало кто выражал радость. Да и чему было радоваться? Он и все ему подобные были чужестранцами, а в толпе стояли немолодые люди, которые помнили человека, требовавшего принять кровавые меры для подавления революции в те первые бурные дни много-много лет назад.
Граф отбыл из Ярмута в январе 1814 года и высадился в Голландии, где сразу же погрузился в занятие, дорогое всем царственным изгнанникам. Он издал манифест, призывающий «всех истинных французов» признать выгоды законной династии. Первое время его призыв не находил откликов. Графа даже не приглашали лидеры союзников, которых его присутствие лишь стесняло. Однако после падения Парижа, когда реставрация стала делом решенным, его посадили на белую лошадь и облачили в форму Национальной гвардии. Странно, что он выбрал именно эти регалии. Национальная гвардия была детищем революции, и в последние дни монархии Бурбоны предпочитали полагаться на швейцарских наемников. 12 апреля