Вслед за этим с Есениным случилась неприятность: в результате резкого столкновения с администрацией «Люкса» ему был запрещен туда вход.
Через несколько дней мне, однако, удалось настоять, чтобы комендант отменил свое распоряжение о Есенине. Есенина снова пускали ко мне, но только не разрешали ночевать. Впрочем, удалось преобороть и это препятствие, но… ко мне приехал писатель Скиталец, и Есенин стал бывать у меня реже. Есенин не любил его. За что? Трудно сказать. Девица В. Р., прежде чем сойтись с Есениным, целую зиму была на положении невесты Скитальца, но едва ли это могло иметь для Есенина хоть какое-нибудь значение. Он просто не любил этого громадного, мрачного, скрытного человека.
– Что ты с ним возишься? – как-то сказал мне Есенин. – В нем ничего нет… это труп!..
Он вообще резок был в своих определениях, в особенности в определении тех людей, которых не любил.
Теперь Есенин жил у Кусикова, а Скиталец жил у меня. Есенин приходил все реже и реже. Он окончательно погрузился в свой имажинизм и был в кругу только своей поэтической группы. Иногда мы встречались в «Домино», иногда в кабачке на Георгиевском, где тайно продавали спирт… В это время Есенин начал довольно сильно пить.
Помню один случай в этом кабачке. Сидим: Есенин, Скиталец, Кусиков, Петр Маныч и я. Петр Маныч, изумительный рассказчик, рассказывает содержание своей новой повести, которую он называл, кажется, «Варсонофий, невходящий во храм». Это был замечательный рассказ о монахе, совершившем какое-то тяжелое преступление и в муках искупающем свой грех. Он не может войти во храм до тех пор, пока не кончит наложенного на него искуса. Маныч рассказывал долго, водка была забыта. Есенин слушал, впрочем, как и все мы, с напряженным вниманием. Когда Маныч кончил повествование, Есенин с пылающими глазами прочитал свою «Марфу Посадницу». И прочитал так, что даже для Есенина такое чтение можно было считать исключительным по силе. Водка по-прежнему стояла нетронутой. Чтение Есенина оставило едва ли меньшее впечатление, чем рассказ Маныча. Есенин почувствовал искренность нашего восторга, закинул голову, вытянул руки и прочитал еще несколько стихотворений. Он был сильно возбужден. И, завладев общим вниманием, он тут же рассказал всем нам свои великие муки, когда он был солдатом, как издевались над ним офицеры, когда он вынужден был жить у какого-то полковника, приближенного ко двору, как заставляли его писать хвалебные стихи им и оды царю и придворной камарилье. Есенин отказался и попал в дисциплинарный батальон, откуда его вырвала только революция…
Во время рассказа возбуждение Есенина достигло крайних пределов. В один из моментов наиболее сильного напряжения Есенин схватил стакан, покрыл его своей широкой ладонью и изо всей мочи грохнул им по столу. И только, может быть, потому, что стакан был хрустальный, Есенин не перерезал себе вен. Стакан разлетелся в пыль, сделав только легкие царапины на ладони.
VI
Когда я уезжал в Сибирь, Есенин устроил мне такие проводы, что я едва нашел свой вагон. И кроме того, сунул еще бутылку спирта в карман пальто, которую я обнаружил только на другой день, – вероятно, к большому счастью для меня… Тогда времена были слишком суровые и с подвыпившими людьми не церемонились.
Спустя год с двумя месяцами мы снова увиделись с Сергеем в Москве. Это был уже не тот Сергей, это был старый человек, надорванный, впавший в глубокий пессимизм, потерявший веру в революцию. Тогда им были написаны самые мрачные стихи и поэмы, вроде «Кобыльих кораблей», на него нахлынула жалость к людям, ко всему, даже к растениям, которые уничтожает человек:
Вот она суровая жестокость,Где весь смысл страдания людей.Режет серп тяжелые колосья,Как под горло режут лебедей.
Мы пошли пообедать и расстались. Через несколько месяцев я был у него на именинах. Сергей был пьян. Он ушел в кухню, лег там на сырое, только что отжатое белье и проспал весь вечер. Его именины праздновали без него. Потом мы встречались редко и случайно. Появилась Дункан, Сергей почти на два года пропал за границей… За последние годы он был у меня раз пять-шесть, всегда в тяжелом состоянии опьянения, плакал и скандалил, скандалил и плакал… Он стал невыносим, это был совсем другой Есенин, не тот, которого я знал в «Люксе» с его живым ищущим умом, с его образной метафизикой, – это был новый человек, который мучительно искал чего-то и не нашел ничего. Это был старик, впавший в тяжелое отчаяние и рассчитывающийся за болезнь своего отца и деда, алкоголик по наследству. У него были мучительные порывы вырваться из цепких лап болезни, он бросал пить и срывался снова.
И одна из таких попыток была последняя – его бегство от семьи в Ленинград. Здесь он мечтал начать жизнь сызнова с 1919 года.
– Наймем вместе квартиру и будем работать, как тогда в «Люксе». А тетя Лиза (моя жена) нас будет кормить.
Любил ли он кого? Я думаю, любил только первую жену. Он очень хорошо говорил о Дункан, о некоторых других… но у него не было постоянной любви, кроме той, которая при этом была мучительной, потому что он не мог сойтись снова, и от него ушли…
Днем пред роковой ночью Сергей, когда мы были вдвоем в его комнате, нежно спрашивал меня про мою жизнь, сидя у меня на коленях. Спросил об одной девушке, о Р. П. И когда я ему ответил, он долго плакал, склонившись ко мне на плечо. О чем? Вероятно, о том, что он не встретил ни одного человека, в особенности ни одного писателя и поэта, у которых бы удачно сложилась жизнь. Сергей был совершенно трезв. Эта его трезвая тяжелая печаль отзывалась мучительной болью.
Я ушел от него часов в 7 вечера.
– Я еще зайду к тебе, Сережа.
– Обязательно заходи!
Но зайти не пришлось. Вечером ко мне пришел писатель Сергей Семенов, с которым мы просидели часов до 12-ти ночи. Семенов ушел, заходить было поздно, – «пусть выспится»… и Есенин в эту ночь уснул, чтобы больше уже не просыпаться.
Вольф Эрлих
Четыре дня
В Ленинград Сергей приехал в четверг 24-го декабря утром. О том, что он должен приехать на днях, я знал еще недели за полторы до этого, так как получил от него телеграмму с просьбой снять две-три комнаты, с указанием, что «в двадцатых числах декабря» он переезжает жить в Ленинград. Комнат снять не удалось по разным причинам, тем более, что он забыл сообщить главное: приезжает ли он один или с женой. О том, что он разошелся, я узнал уже лично от него.
В четверг с утра мне пришлось на пару часов выйти из дому. Вернувшись, я застал комнату в легком разгроме: сдвинут стол, на полу рядком три чемодана, на чемодане записка:
«Поехал в ресторан Михайлова, что ли, или Федорова? Жду тебя там. Сергей».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});