сам был к тому причастен, – среди останков были обнаружены зубные протезы, которые без труда смог опознать сделавший его протезист. И сделан он на имя Генриха Мерца.
– И, это значит…
– Это значит, что дело об исчезновении, перешло в разряд убийств.
– Значит, Генрих мертв?
– Именно. И теперь убийце несдобровать за то, что он сделал с нашим парнем, – подведя итог, Майер стукнул кулаком по столу.
– Конечно, не имею большого желания работать с гестапо, – уже менее торжественно продолжил Майер, – но дело касается и нас.
– Понимаю.
– Так, Мердер, на этом всё, возвращайся к работе и не беспокойся об этом. Я-то знаю, что ты к этому не причастен.
Вилланд вышел из кабинета. Его ладони вспотели, а в горле пересохло. Возвращаясь к себе, он не расслышал, что сказала ему вслед Карла, и просто заперся у себя. «Только не теперь!» – думал Вилл, с чего-то решив, что любое другое время более подходящее для бед. Было неясно, кого же больше опасаться – Андреаса Крюгера, гестаповца делающего свою работу, или подобревшего вдруг Майера, чье место он скоро должен был занять? Голова шла кругом. Хотелось скорее вернуться домой. Он вспомнил, что звонила Селма. Вилл посмотрел на черную трубку телефона, но решил не перезванивать, взглянув на часы. Скоро всё равно домой.
Как будто день был и без того не слишком насыщен неприятностями, и стоило бы им уже завершиться на сегодня, как Вилланд, выходя из машины встретил мрачное лицо почтальона, покидающего его дом.
– Здравствуйте, Гер Мердер, – тихо сказал он и словно тень проплыл мимо. Вилланд не успел ответить – Клаус уже скрылся за порогом двора.
Дом – последнее пристанище, оплот и тихая бухта перед бушующим штормом мира, но иногда, бед не избежать и здесь. Вилл стоял на пороге и стягивал ботинки, когда Селма увидела супруга, и еще мгновенье назад источая лишь тоску и усталость, разрыдалась, держа в руке оповещение, и затем бросилась в его объятья.
Вилл сидел в своём кабинете, смотря на раскачивающийся маятник часов и пил коньяк. «Анестезия» глоток за глотком проваливалась прямо в душу, скорее разжигая, чем успокаивая её. Есть не хотелось, только пить и забыться скорее сном. Но и хороший сон теперь стал роскошью, доступной лишь спокойной душе. А покоя быть не могло. Вилл долил в бокал коньяк и перевёл взгляд на стол. На нем лежал лист, вычурным шрифтом фрактура сложенные в буквы неутешительные слова и черно-белое фото молодого солдата, в чистой парадной форме еще не знавшего войны. «Весь взвод погиб», – гласило извещение, – «обороняя захваченное село, солдаты отчаянно бились, но враг превосходил численно». Вилл отложил лист, не желая смотреть в глаза сыну, пусть и всего лишь на фотографии. Он уже не так переживал о визите гестапо, странных играх Майера, всё заглушила скорбь.
Без стука, распахнув настежь дверь, в кабинет вошел Мартин. Он осмотрел отца сидящего без дела в кресле, перед бутылкой коньяка, и неодобрительно покачал головой.
– Здравствуй, пап. А мы сегодня обнаружили укрывающихся евреев, целую семью! В подвале одного, представь себе немца! Они уже собираются в путешествие на восток, – гордо заявил он, ожидая реакции, но желанного одобрения так и не получил. Мартин крепко сжал зубы – а вы что все такие хмурые, а?
Отец, молча, подвинул извещение на край стола, поближе к Мартину.
– Это что? – сказал он и взял лист в руки. Взгляд забегал, прыгая со строчки на строчку. Глаза защипало, в них отразилась грусть, но без намёка на слезу, ведь годами его учили не показывать слабость. Дочитав, Мартин вернул на место извещение.
– Йозеф. Он… Его больше нет.
– Именно, – покачал головой отец.
– Но у вас ведь еще остался я, как-никак я первенец.
– Прекращай уже. У тебя брат погиб, прояви уважение.
– Да, черт возьми! – сорвался Мартин, годами копивший эту ярость, – даже после смерти ты печешься о Йозефе больше, чем обо мне! Я никак не могу понять, за что ты так со мной? Я всю жизнь шел по твоим стопам, но твоё одобрение обходило меня стороной, а наказания находили всегда! Но Йозефу ты всё прощал, а за каждую мелочь поощрял. И теперь, когда я совсем скоро еду служить в охрану Дахау, и ты мне даже слова напутственного не сказал! – Мартин, говоря, задыхался. Лицо покраснело, гала залились кровью лопнувших капилляров.
– От чего я с тобой так? – гневно начал отец, больше не в силах терпеть дерзость юнца, – потому, что ты возомнил себя тем, кем не являешься! И в своем незнании, ты думаешь, что всё делаешь правильно, но это не так! Я сам уже не понимаю, что правильно, а что нет! Я запутался, а ты продолжаешь быть живым опровержением всего, во что ты сам и веришь, и во что верю или может верил я!
– Да что же я такого делаю, о чем даже сам не знаю?! – в глазах Мартина читалась растерянность. Отец старался успокоиться и промолчать, но правда больше не могла тяжелым грузом тайны оставаться внутри.
– Ты не наш родной ребенок, – первый камень с души Вилла прилетел прямиком в Мартина, – ты подкидыш, совершенно нежданный ребенок, – второй камень, тяжелая контузия – и ко всему прочему ты – еврей, – третий камень, сотрясение, нокаут. Вилл стало легче, но не Мартину.
– Лжешь! Ты всё лжешь! – сжимая кулаки, кричал он, готовый сейчас броситься на отца, пусть и приемного, – Ты просто меня ненавидишь! Ненавидишь и всё! Всё что ты сказал, просто не может быть правдой!
– И всё же, это – правда, – уже спокойнее отвечал Вилл, – Я растил тебя как своего ребенка, но не мог сказать правду, это разрушило бы жизнь нашей семьи. А твои успехи в гитлерюгенде только зарывали глубже правду. Как её раскрыть, если ты своими победами надругался над всеми идеями Рейха? Так еще и гордился этим, ждал похвалы, но разве мог я быть рад этому? Но я любил тебя как своего ребенка. С того самого дня, как крохотный сверток оказался у нас под дверью в прутовой корзинке набитой простынями. И твоё настоящее имя, Мартин, всё-таки Мозес.
– Я, я не верю тебе, нет!
– Со временем ты примешь это. Я тоже чувствовал себя примерно так же, когда узнал правду о тебе. Выпьешь? – Вилл подвинул бокал, но Мартин отрицательно покачал головой.
– Если ты не лжешь, то как мне теперь жить дальше? Весь мой мир рушится прямо сейчас, и я сам оказался орудием разрушения.
– Не знаю. Могу ли лишь сказать, чтобы ты держал это