Читать интересную книгу Новый Мир. № 12, 2000 - Журнал «Новый мир»

То, что Михаил Пантелеев просто фиксирует как жизнь, у Петрушевской обобщено как версия бытия. Как одна из версий. Здесь вступают в свои права законы художественного текста. Преображенная действительность в настоящих художественных произведениях никогда не может быть однозначной. В лучших из них, наиболее приблизившихся к разгадыванию смысла, в основе всегда лежит диалектический взгляд на мир. Можно попытаться определить реализм не только истершимся от бесконечных повторений типическим героем в типических обстоятельствах, но как попытку дать максимально объективную картину. И объективность эта будет рождаться из множественности «точек обзора» — на одну и множественности же взглядов из этой одной точки — на все окружающее пространство.

Рассмотренное таким образом бытие никогда уже не сможет похвастать однозначностью, но потребует разных, иногда противоречащих друг другу интерпретаций. И никакой «диагноз» не будет в этом случае окончательным, но получит права версии — при всей мыслимой объективности — предельно все же субъективной, основанной на индивидуальном мировидении художника. Повесть Петрушевской, о которой шла речь, конечно же пессимистична. Но пессимистична опять-таки диалектически. Двойное отстранение — самой Петрушевской как автора повести и Анны Андриановны как автора «публикуемой» рукописи (а она включает даже пассажи, где та изображает себя как бы глазами дочери, — и вообще довольно мощный иронический подтекст) — позволяет Петрушевской свободно оперировать множественностью «правд», показывая, как в одно и то же время никто не виноват — и все во всем виноваты. Совершенно очевидно, что такую же рукопись могла бы оставить дочь Анны Андриановны Алена (и в тексте приводятся фрагменты ее дневника), сын Андрей, сумасшедшая баба Сима — те же события и обстоятельства прозвучали бы иначе.

Петрушевская выступает здесь чем-то вроде бесстрастного третейского судьи, дающего выговориться разным сторонам. В отличие от Пантелеева, говорящего «от себя», она-то понимает, почему жизнь так катастрофически безнадежна. Ее трагическая безысходность может быть преодолена только одним — катарсисом, возможность которого заложена лишь в истинно художественном тексте. Сочувствие можно испытывать к фигурантам любого текста, в том числе и такого, как дневник Пантелеева, написанный для освобождения от груза случившегося, — равно как и к живым людям. Катарсис происходит лишь при мощном воздействии заложенной в тексте эстетики. Это состояние особой экзальтации у читателя сродни вдохновению поэта, написавшего текст. Взлет души требует трамплина. Этот трамплин — красота.

Чтобы поставить наконец точку в этом затянувшемся эпизоде, просто сопоставим два фрагмента — и уже без всяких комментариев. Хочется надеяться, что они все скажут за себя сами.

«18 сентября. Убрал в квартире и все подготовил к приезду Лены — и постель, и диван, и половики постлал поверх дорожек, и стулья поставил туда, где они стояли при ней — перед книжным шкафом, чтобы стекла в шкафу от Лениных припадков сохранить.

Будем жить дома, вдвоем, сколько у меня хватит сил. Надеяться нам вовсе не на кого. Даже Бог нам, видимо, помочь не хочет.

19 сентября. Мы дома. Зашли в квартиру в 11.20. До 6 часов я приводил Лену в порядок: мыл, одевал, кормил. В 15 часов она легла в постель и спала почти до 9 часов вечера. О больнице она отзывалась плохо, удивляется, как ее туда занесло. Я отзываюсь еще хуже, считаю, что человек в таких условиях жить не может и не должен. Поэтому я уже решил, сделал вывод для себя: пока я жив, пока я мало-мало могу шевелиться, Лену в больницу отправлять не буду.

И еще одно замечание: эти психи Лене инвалидность так и не дали — здорова.

11 октября. В конце сентября — в начале октября Лена несколько раз обмаралась в самых неподходящих местах. При этом она и мочилась под себя, несколько раз ее вырвало. Нервы мои опять не выдержали, и я ее дважды побил — 9 и 10 октября. Но о том, что взял ее из больницы, не жалел и не жалею и никуда отправлять не намерен» (Михаил Пантелеев, «Все проходит»).

«Ну, ее приведете или уже можно мне прямо в палату? Здравствуй, привет, как поживаешь? Сейчас я тебя одену, и мы поедем домой. Пипи сделаешь на дорожку? Я тебе подложу судно, пись-пись-пись. Ну. Давай. Молодцом! Писнула все-таки. Сонечка, она ведь все понимает: удивительно! Сонечка, а ее лекарства… Я понимаю, рецептов вы не даете… Но ее-то лекарства, посмотрите, в истории болезни записаны… Мама, одеваемся. Поднимайся. Голова голая! Ее побрили… лысая. Так, молодец. Ой, какие ногти, надо будет остричь, отрасли, как у Вия, а на руках тоже, как же за тобой тут смотрели, ничего, видишь, и трико тут целое, и майка беленькая, видишь, тебе прямо ниже колен, как комбинация, ну маленькая какая у нас мама, а валенки потом, держись за меня, чулочки сверху, штаны в них, валенки потом, теперь платье до пяток, тогда так носили, уфф, спина болит, не разогнуться, оо, спасибо, чудесная девочка Сонечка нам принесла лекарства про запас, я и просить-то боялась, видите, Сонечка, мою куколку, Господи, какой запах от этого тела, больной зверь, голова кружится, нет ли у вас валерианочки, Сонечка, так, мама, вставай в валенки, ногти-то не мешают ли — Не колыхайся, колени не подгибай, как же я тебя поволоку-то, о, Сонечка, спасибо, глумглумглум, валерианка эта чудо, ничего в жизни не пила страшней валерианки, а, ах, Сонечка, как же я ее потащу, она же не ходит, вы говорили, едет машина, а нельзя ли сказать шоферу, что нам надо не за город, а гораздо ближе, метро такое-то, семь минут ходьбы, умоляю вас, а у меня нет денег на такси, нету, совершенно нету, книга-то еще не вышла, а выйдет, я всем отдам, кому обязана, а, Сонечка.

— Бабуля, — трезво отвечает Сонечка, — если вы ее забираете, то это не больница развозит» (Людмила Петрушевская, «Время ночь»).

Самое страшное в тексте Пантелеева — смерть несчастной женщины. Потеряв силы и терпение, автор решает отдать ее наконец в больницу. Он хотел, чтобы их обоих, вместе, поместили в какой-нибудь дом престарелых — но таких домов, где готовы были бы взять обоих, оказывается, не существует. Итак, снова больница, которую, кажется, не раз предлагали. Но тут случается недоразумение — больную не принимают. В голове автора, как он сам, кстати, и объясняет, происходит какой-то сбой. Он оставляет жену в бессознательном состоянии в предбаннике приемного покоя, а сам бросается на вокзал и уезжает в Москву добиваться какой-то не вполне отчетливо осознаваемой им правды. В Москве он проводит еще одну ночь на вокзале, чувствуя себя совершенно больным и ни на что не способным, и возвращается обратно. Не заезжая в больницу, он запирается в квартире и, не отвечая на телефонные звонки, пишет «обращение к прокурору». Утром следующего дня к нему приходит внук, отпирает дверь своим ключом и говорит: «Баба Лена умерла…»

Вот так, одна, брошенная зимой на какой-то драной кушетке, наверняка грязная и мокрая, отошла в мир иной женщина, не способная даже назвать своего имени. Автор шлет проклятия Богу, который ничем не помог и не облегчил страданий. Автор в который раз казнит себя и сочиняет молитву: «Матушка Ленушка! Ты моя самая светлая и незабвенная. Вечная тебе память. Пусть земля тебе будет пухом. Прости меня грешного Христа ради. Я тебя никогда не забуду».

Будь это роман, поэма, рассказ — какая пропасть разных смыслов могла бы быть извлечена из этого трагического финала. А так остается только молчать — не рискуя впасть в пошлость или нравоучение.

Перед нами лежат необработанные факты. В каком-то смысле сырье. Не исключена возможность, что кто-либо другой, воспользовавшись этим текстом как сырьем, сделает из него грандиозный роман. Где как раз и найдется искомый ответ — и ответ этот будет тем убедительней, чем мощнее будет арсенал привлеченных художественных средств. И тогда — как знать — не мучительный невнятностью своего смысла финал, а настоящий, очищающий и просветляющий катарсис будет итогом рассказа о двух несчастных стариках. И слезы хлынут из глаз, и мир спасет красота…

Ремизова Мария Станиславовна — литературный критик. Родилась в 1960 году в Москве. Окончила факультет журналистики Московского университета. Выступает в печати с начала 90-х годов. Публиковалась в «Независимой газете» (в настоящее время — ее обозреватель), «Литературной газете», журналах «Новый мир», «Континент», «Огонек» и других изданиях.

Город радости и счастья

Андрей Волос. Хуррамабад. Роман. М., Издательство «Независимая газета», 2000, 432 стр

Хуррамабад — «город радости, счастья; город, полный зелени и веселья», — как объясняет нам словарь, помещенный в конце книги. Здесь, в этом подручном словаре, и еще несколько десятков слов, звучание которых столь непривычно, что вряд ли они надолго останутся в памяти прочитавшего книгу. Останется скорее другое — почти невыразимый «чувственный импринтинг», почти кожное ощущение чего-то теплого и бывшего, а потом отошедшего в далекую даль. Эта книга — воплощенный опыт чувственной памяти. Опыт, заразительно передающийся читающему.