публичные женщины, и каждую сборщик налога убеждал, что ее добыча ныне увеличилась и доля базилевса – тоже. Империя Юстиниана унаследовала разработанную систему налогообложения. Оставалось ее совершенствовать. Византийцы не платили только за воздух для дыхания.
Суммы взысканных налогов служили меркой преданности префекта базилевсу. Жалобы на обложение не принимались нигде и никем. Невзнос налога являлся по закону государственным преступлением. Недоимщиков преследовали с зверской жестокостью. Пресс византийских налогов мог работать лишь в условиях интенсивного террора. Террор же действен при обязательном условии постоянного применения. Поэтому неплательщика разрывали на части. Налоговая система еще более, чем кровожадность Власти, развивала в византийцах презрение к смерти.
Начиная с префекта, сборщики налогов кормились от налогодателей. Торговцы старались переложить гнет на покупателей и тщательно следили один за другим, дабы никто не сбивал цены. Распространялись подделки. Вино разбавляли водой, хлеб пекли с золой, песком, отрубями, опилками. В мерках утолщали днища. Гири подпиливали, укорачивали медные бруски для измерений.
Стремясь во всем увеличить доходы и кое в чем сократить расходы, что в какой-то мере совпадает, Юстиниан повелел прекратить отпуск масла и нафты, наливаемых в уличные светильники.
– Верноподданным не полагается бродяжничать ночами по городу. Ищущий духовника для умирающего обязан запастись фонарем, и ему нечего делать за пределами своего прихода. Чем меньше соблазна испытают христиане, не покидая свои очаги с наступлением темноты, тем спокойнее будет спать мой город, – объяснил Божественный с обычным красноречием свою заботу о благе подданных.
Не боясь в темноте соглядатаев, подданные вольно кричали:
– Ника! Ника![16]
Это слово как бы само собой сделалось лозунгом мятежа, подготовленного гнетом, выбиванием налогов, обнищанием, наглой роскошью Палатия и сановников, произволом Власти.
Бей зло, бей несчастье, воплощенное в Юстиниане. Для некафоликов – бей также и высокую церковь лживой догмы и дьявольскую по делам ее. «Ника» – подходящий лозунг для мятежа, не подготовленного заговором. Мятеж Ника отрицал, и только.
Над холодной Пропонтидой тучи свешивали гигантские хоботы к белым волнам, хлестали, извивались, впивались. Рождались водяные чудовища. Тучи не кропили море дождем, тучи пили волны, небо сосало воду. Тяжелое превращалось в легкое, море поднималось к небу.
Этой ночью на Византию снизошла сила, подобная буре. Она выхватывала людей из постелей, отрывала от семей, превращала слабых в сильных, смирных – в яростных. Подданный, увязнувший в заботе о насущном хлебе, униженный и согласившийся на унижение, замкнутый в себе, как устрица в раковине, вся сила которой в сжатии створок, вышел на улицу. Подобрав дубину, топор, вертел, покрепче обвязав камень веревкой, подданный кричал: «Побеждай!» – и становился в ряд с людьми, которых никогда до сих пор не видел.
Успех в расправе с тюрьмами, судьями, сборщиками налогов и служащими префектуры дал решимость.
Подточив зубы на тюремных воротах, мятеж создавал передовые отряды. Завязывалась дружба, назывались имена или случайные клички.
– Пойдем за Красильщиком, за Гололобым!
Человек с руками, окрашенными пурпуром, теперь вел людей к форуму Константина. Рядом с ним шел раб с полуобритой головой.
Площадь встретила мятежников подавляющим воображение простором темноты. Сверху базилевс-колосс угрожал тяжкой медью, внизу войска живого базилевса готовились замкнуть западню. Трусливые, смущая мужественных, попятились перед призрачной стеной невидимого легиона. И кто-то, пав духом, уже счел себя падалью, пригодной для палача. Толпа остановилась.
Пока за случайными вожаками еще не признали права приказывать, они должны рисковать сами. Красильщик и Гололобый ушли на разведку и вернулись с радостной вестью. Это свои, братья с других улиц, вступали на форум Константина. Грозный император превратился в кучу бездушного металла. Одиночество каждого растаяло. Смелые высекали огонь, слабые стали сильными.
Дымные факелы осветили знакомые лица.
– Побеждай, побеждай, побеждай!
Лозунг мятежа повторяли трижды, как аллилуйю.
С крыши префектуры мнилось, что монумент Константина Великого, Святого и Равноапостольного подвергся нападению. Потом движение огней напомнило крестный ход пасхальной ночью.
Пятна пожаров росли, растекались. Евдемоний поежился, как от холода. Охлос наступал на префектуру.
Буйство или заговор? Бесчинный мятеж или восстание?
Подполье шпионства начиналось в закопченных тавернах и среди уличных женщин, а кончалось на пороге Священной Опочивальни. Префект города, префект Палатия, квестор, комес спафариев Колоподий, претор, квезитор – все содержали ищеек. Даже палатийские евнухи, злобные полулюди, опасные, как старые бабы, которым из всех наслаждений остались только сплетня и интрига, хотели все знать. Проверка, перепроверка – и агент, уличенный в желании скрыть, исказить, смягчить, погибал, оставив, как клоп, красное пятнышко в регистре шпионов.
Заговор? Евдемоний воздерживался от такого определения. Еще никто не добрался до настоящих заговорщиков.
Один из логофетов, ведавших налогами, прикоснулся к руке префекта:
– Светлейший, охлос осмеливается…
Глупец, разве Евдемоний сам не видит!.. Молодой логофет Агний, родственник префекта, продолжал:
– И квезитор достопочтеннейший Стефан, и претор достопочтеннейший Петр… – Агний не забывал обязательное титулование, но запнулся, подыскивая слова, – покинули тебя!
«Трусы, трусы, поднявшиеся к власти в плесени канцелярий, – злобно думал Евдемоний. – И все же пора отступать».
Внизу легат спросил:
– Каковы приказы, светлейший?
– Не пускать охлос в здание.
Уходя, Евдемоний услышал четкий выкрик легата:
– К мечу!
Потом топот, звяканье, тупой стук щита, упавшего на пол: заспавшийся легионер сунул руки мимо поручней.
Гулкими переходами, пустыми комнатами, где душно пахло сырым папирусом, префект со своими провожатыми вышел на задний двор. Три высокие стены делали его похожим на цистерну для воды. К одной из стен прислонилось низкое здание, похожее на конюшню. Оно служило для допросов, для казней. Префект, квезитор и претор дема владели застенками сообща. Тела казненных и замученных вывозились на Монетную улицу, куда выходил задний двор, и по ночам топились в Проливе. Под наружным течением, которое шло из Евксинского Понта в Пропонтиду, существовало второе, обратное. Трупы уносились в неизмеримую бездну Понта.
По привычке не замечая дурного, как на бойне, запаха, Евдемоний остановился во дворе. Конечно, заговорщики догадаются устроить засаду на Монетной улице. Претор и квезитор бежали этим проходом. Но их могли ведь схватить неожиданно. Евдемоний послал на разведку Агния, и молодой логофет вернулся с добрым известием: Монетная улица свободна. Евдемоний подумал: «Что ж, если это заговор, то плохой…» Префект вспомнил о легионерах. Не вывести ли их с собой? Ба! Чтобы потащить охлос по пятам? Мечи нанимают, чтобы они ложились под мечами, но не умирали в постели от старости.
Прежде чем Анфимий заслужил значок центуриона, чешуя каски успела натереть мозоли на его нижней челюсти. Прозвище Зайца Анфимий получил за губу, смешно раздвоенную кончиком персидского акинака. Звание же легата досталось Анфимию еще при Анастасии, когда ходили усмирять исавров. В том походе и случилась ссора между