Читать интересную книгу Том 1. Произведения 1902-1909 - Сергей Сергеев-Ценский

— Шо, черти?.. Програли войну… черти?. — Голос был черный какой-то, как в черное, рваное был одет этот пьяный, неизвестно кто, неизвестно — молодой или старый. Потом он ушел, шатаясь, пошел через улицу, скользя в грязи, а Бабаев остался и не знал, что ему нужно было сделать: знал только, что уже забыл о том, что еще недавно была война, а теперь о ней напомнил кто-то. Потом оказались где-то какие-то большие заводы, которые вдруг стали: забастовали рабочие. Прежде их совсем не видно было, даже не думалось как-то, что они есть, должны быть и что их много. Газетные листы начали казаться почему-то очень большими и живыми; настойчиво говорили о чем-то важном, когда шелестели в руках.

Осень была та же безумно красивая, как всегда, и нельзя было сказать о ней ничего словами, когда захватывало дух от плавно танцующих красок, от накопленного в каких-то тайниках и теперь повсюду разбросанного смеющегося богатства, от легкого и ясного, как влюбленные чистые глаза.

Но прошло по всему грубыми иглами человеческое, узкое, как по девственной степи проходят рельсы, и под этим новым казалась другою осень.

И в самого Бабаева, в закрытый ящик его личного «я» вошло чужое. Бабаев не хотел его, но оно вошло с веселым хохотом, с бесшабашной удалью в глазах, с тем бесстрашием ко всему в жизни, в котором, может быть, только и живет истинный, глубокий, обнаженный страх.

Это чужое была Римма Николаевна Железняк, жена капитана, ушедшего на Дальний Восток еще весною с эшелоном новобранцев, с тем самым эшелоном, с которым должен был отправиться Селенгинский, теперь лежавший в лазарете.

II

Римму Николаевну Бабаев в первый раз увидел на улице в осенней серой шляпе с каким-то ярким красным крылом. Бабаев видел ее и раньше — это была полковая дама, и не видеть ее было нельзя, но увидел ее он вдруг развернувшейся и новой только недавно: шла по жидкой золотой улице широкобедрая, туго перехваченная поясом, в этой новой, ухарски надетой на темные волосы серой шляпе с красным крылом, и улыбалась ему навстречу. И тогда же Бабаев точно и определенно увидел, что у нее было небольшое свежее лицо, мягкое, с атласистой кожей, чувственный ленивый рот, странно высокий взлет бровей и глаза не черные, как всегда казалось, а какого-то сложного, капризного тона, зеленого с карим. Почему-то тогда же заметил Бабаев и голос ее, и особую растяжку слов, и круглую откачку головы, когда она говорила, и заметил, как в это время лукаво проступали мелкие, низаные зубы и шея, ровная и белая.

В этот день по улице везли на волах огромные гарбы новой, только что с токов, желтой соломы, и солома эта веселыми клочьями падала на мостовую, и пахло ею, волами и здоровым березовым дегтем от колес, а колеса вздрагивали и скрипели, тоже каким-то желтым, осенним скрипом, сухим и веселым. Много было довольства, неги и лени, и Бабаев доверчиво и просто впитывал в себя все кругом и ее в этой шляпе, с этой ровной шеей, с беспокойными огоньками в глазах. И думал о ней просто: «Славная какая она, Римма Николаевна, — а я не знал». Вспоминал вместе с ней ее мужа, который сильно пил перед отъездом и теперь почти каждый день писал ей письма и рвался назад в полк. Но войска еще оставались, и письма его были тоскливые, длинные.

— А я по нем не скучаю! — улыбнулась тогда Римма Николаевна.

Это вышло неожиданно, но Бабаев почему-то вдруг обрадовался по-детски и спросил:

— Почему не скучаете?

— Надоел он мне, вот почему… Только поэтому!. — И опять улыбнулась.

Бабаев представил Железняка, уже немолодого, с его солдатским, четко обрубленным лицом, его манеру ходить, слегка согнувшись, и привычку носить фуражку на затылке, и подумал было, что вот осень, веселое солнце, и два близких человека: один, скучая, пишет длинные письма, другой их читает и смеется, и как это странно осязать теперь, когда со всех сторон разлеглось нежное, пухлое, наряженное в теплые тона.

Но это промелькнуло мимоходом — этого не было уже через момент, показалось, что не было и Железняка с солдатским лицом, было только сжато и полно, и, нагнувшись к самым глазам Риммы Николаевны, улыбаясь, сказал Бабаев вслух то, что недавно подумал:

— Да вы славная какая, Римма Николаевна… A я и не знал!

III

Спелые каштаны шумно падали с высоких деревьев в загородном саду при школе садоводов, где гуляли Бабаев с Риммой Николаевной. Каштаны стояли важные и роняли плоды, как слова, медленно и лениво. Точно целое лето молчали, только чтобы заговорить теперь.

Крепкий синап снимали со старых корявых яблонь, осторожно трясли ветками, наполняли большие корзины и относили куда-то вглубь рабочие в фартуках. Голоса их круглились выпукло и звонко, как никогда не бывает летом. Синицы суетились и кричали. Из голубизны неба купы дальних деревьев выплывали тяжело и ярко в смеющемся багреце и позолоте.

Под легкой кофточкой Риммы Николаевны Бабаев угадывал упругие линии ее тела, и потом уже начинало казаться ему, что она была не одета, что она задыхается в истомной зрелости своих тридцати лет, что все насквозь осеннее в ней — звонкое, чистое, золотое, — что она, как каштаны, роняет слова-плоды, каждое слово — цена бессонной ночи.

— Мой капитан, — говорила она смеясь, — разве он что-нибудь хочет от жизни? Это досадно! Случилось, что попалась ему я, — и он успокоился. На время отняли меня — заскучал. Человек-то где же?.. Пять лет мы с ним жили — он меня оскорблял и просил прощения. Пили чай с вареньем и ссорились. В прошлом году взял он отпуск, поехали на Кавказ, на воды… Там тоже ссорились и пили чай с вареньем… Жизнь-то где же?

— Вы его любили? — спросил Бабаев.

— Нет, — ответила она.

— Уважали, значит?

— Тоже нет…

— Так как же вы жили?

— Не знала об этом, представьте… Ведь всякий день вместе были; только теперь, как уехал он, — узнала. Это бывает: живешь вместе и не знаешь.

Глаза и углы губ у нее были веселые, свободные. Хорошо она держала голову, когда шла: немного назад и вправо, и Бабаев чувствовал по ее точной походке, какая у нее сильная грудь и какие ровные удары сердца.

— Почему вы мне говорите об этом? — спросил вдруг он. — Именно мне и теперь?

Повернулось все лицо ее с густым румянцем на скользких щеках, с зеленоватой тенью под бровями и сказало:

— Так я хочу… А что?

Бабаев заметил, что зубы ее были, как у мелких пушных зверьков, — мелькнули — спрятались, но осталось ощущение острого и простого, понятного без слов.

— Ничего, — ответил Бабаев и улыбнулся ей так же свободно и просто.

— Вы с кем в полку на «ты»? — спросила она.

— Ни с кем! — поспешно ответил он. — Я сам по себе… Зачем вам это?

— Вы противный! — сказала она. — Все я, да я, да как бы вас кто не обидел.

— Вот тебе раз! — весело отозвался он. — Противный?

— Правда, правда… Вы на своем веку кого-нибудь любили? Так себе, попросту, без затей? Любили?

— А ведь действительно, кажется, особенно никого и ничего не любил. Зато мне никого и не жаль… Не пишу никому скучных писем…

— Вы старик! — качнула головой она.

— Двадцать пять лет! — отозвался он.

— Все равно старик!.. Разве в годах дело?

— Да ведь любить-то и некого, — сказал, точно подумал вслух, Бабаев.

— Как некого?

— Некого и не за что… Вас, что ли? А за что? Скажите, за что, чтобы и я знал.

Лицо ее покраснело сплошь и отодвинулось, и Бабаеву почему-то стало приятно, что он обидел ее, такую уверенную в своей красивости и силе. Но хотелось сказать еще что-то.

— Полюбить — себя отдать, а отдать себя… не пойму я, как это можно сделать. Научите, Римма Николаевна! Как это кому-нибудь можно себя отдать?.. Да ведь самое дорогое во всей-то жизни и есть я сам! Что во мне, то и огромно, — как же это себя отдать кому-то? Невозможно ведь, я думаю… а?

В руках у нее был гибкий хлыст. Она шла и била им по низким веткам. Желтые и сморщенные, как кисти старых рук, падали вниз листья. В тишину и упругость осени это врывалось, как ненужно жестокое и мелкое, и Бабаев следил за Риммой Николаевной, за этими злыми, как стиснутые зубы, ударами, за тем, как выбивалась из-под черепахового гребня тяжелая волна ее волос, и думал, что слов тут не нужно, — зачем слова?

Каштаны хрустели под ногами, и приятно было расплющивать их шаг за шагом и видеть, как обходила их Римма Николаевна узкими ботинками на высоких, тонких каблуках. Платье сзади она ловко захватила левой рукой, как делают это все женщины. И Бабаев, следя за нею сбоку, так и думал о ней: «Как все!..»

Шел навстречу какой-то инженер с дамой, закутанной в рыжую вуаль; у дамы была низкая, длинная талия и руки с острыми локтями, а инженер был бритый, увесистый, медно-красный, в тужурке и в пустых глазах навыкат, просто как будто надел на себя эти глаза, вынувши их из картонной коробки. Бабаев пропустил мимо их обоих и рассмеялся.