К вечеру Шумилов составил себе свиту из тех людей князя, что умели вести себя прилично, и верхом, хотя ехать было – всего с полверсты, отправился в замок.
Герцог уже знал о случившейся с князем беде, посочувствовал – но кратко, пожелал благополучно довезти страдальца до Митавы, куда и сам собирался – встретиться с Мышецким и с датским послом Кассом. Но герцог, в свои сорок шесть – неутомимый и ловкий наездник, да еще имеющий свежих лошадей на подставах во Фрауенбурге и Доббельне, мог оказаться в Митаве часов за восемь, обоз плелся бы не меньше пяти дней.
Аудиенция была короткой – у герцога скопились дела и письма, после ужина он собирался поработать в своем кабинете. Шумилов, понимая это, очень скоро откланялся и увел свою свиту.
* * *
Гольдингенский замок был невелик – когда его строили четыреста лет назад, большой и не требовался. Он имел все, что требовалось такому зданию, – три этажа, угловые башни, толстенные доломитовые стены, внутренний дворик с непременной «крестовой галереей», часовню и зал капитула. Позднее вокруг замка выросли службы, конюшни, казармы, хлева, все это обнесли крепостной стеной – образовался форбург. Но форбург служил для хозяйственных нужд, а герцог с семейством и придворными был вынужден жить в самом замке, строители которого мало беспокоились о потребностях, способных возникнуть через четыреста лет. Поэтому замок изнутри перестраивали, ставили перегородки и лестницы, прорубали новые двери, и он стал таким же, как всякое дожившее до середины семнадцатого века сооружение рыцарских времен, – непривычному человеку без проводника там приходилось тяжко.
Как выяснилось, Палфейн уже разобрался в этих коридорах, лестницах, тупиках и закоулках. Он появился невесть откуда и задержал Шумилова, дернув за рукав.
– Я уговорился, в одиннадцать, закончив дела, его высочество примет меня наедине. Да, да, его высочество ценит услуги старого моряка! Хотелось бы, чтобы и русский царь их так же ценил. Беседа будет короткой, и сразу, как я выйду, в кабинет может войти та особа, которую вам угодно будет послать. Герцог будет там один.
– Но как? – Шумилов даже растерялся от такого предложения. Он хотел спросить, как Дениза может оказаться возле кабинета, не будучи замеченной никем из лакеев, горничных, секретарей, истопников и прочих придворных чинов.
Палфейн понял его с полуслова.
– Замок построили так, будто кто-то с компасом нарочно ходил и командовал: вот эта стена южная, эта – северная, эта – западная, эта – восточная. Прямо безупречно поставили. Так что у него две северные башни – черта с два поймешь, которая на пару футов севернее. И две южные. В башнях – лестницы, по одной слуги носят в герцогские покои и в детскую, что требуется, а выносят ночные горшки! – Палфейн расхохотался. – Лестница в той южной башне, что ближе к реке. Я условился с парнишкой, с Генрихом, что служит при погребах с провиантом, он вас встретит и проведет по той лестнице, только шею на ней не сломайте. И до одиннадцати пусть сестра Дениза будет там и ждет на третьем этаже, я сам ее впущу. Ну, славно я вам служу?
– Славно служишь, Петер Палфейн, – согласился Шумилов. – Не слышно ли чего о графе ван Тенгбергене?
– Слышно. Его слуга Ян приходил, звал к графу герцогского лекаря. Граф лежит в постели, отказывается есть, и, скорее всего, он городит чушь. Лекарь ушел с ним, пробыл там довольно долго, послал за помощником. А я эту породу знаю! Они от всего на свете клизмами лечат! Как-то я одному такому попался – меня лихорадило, а он выпоил мне два ведра настойки александрийского листа и кассии. Как только из меня все потроха наружу не вылетели?! Когда я понял, что остался жив, я попросил приятеля принести мне два заряженных пистолета. Видели бы вы, как этот шарлатан улепетывал!
– Если будут новости о графе, дай мне знать, – велел Шумилов.
Во дворе он и его малая свита сели на коней и через несколько минут были в лагере.
– Эй, дядюшка, Клим Ильич! – войдя в домишко, позвал Шумилов. – Дай-ка свой кармазинный кафтан ненадолго. Шапку тоже дай. И отыщи, сделай милость, сапожки – как на парнишку лет двенадцати.
– Где ж я тебе их возьму? – удивился старик. – Мы с собой парнишек не возим!
– Ступай к сокольникам. Там посмотри, кто из сокольничьих поддатней ростом пониже, – Микишка, Терешка и кто-то третий у них… Уговорись, принеси сапоги, дай хоть пять здешних шелягов, что ли… Да поскорее!
Ильича все знали, шумиловскому дядьке отказывать не хотели и не могли, скоро он принес сапоги, Шумилов посмотрел на них и вздохнул:
– Это, поди, на мою лапищу!
Но выбирать не приходилось – он взял сапоги, шапку, кафтан и понес в чуланчик к Денизе.
– Вот это вы наденете на себя, сударыня. В таком виде вы можете вместе с моими людьми пройти в замок. Сапоги великоваты, но можно намотать на ноги… не знаю, есть ли такое слово в немецком или голландском языке, мне оно не попадалось…
Шумилов имел в виду онучи. И кое-как объяснил Денизе, что это такое.
– Да, без них не обойтись, – согласилась она. – Иначе я на ходу потеряю ваши сапоги. Но что за сочетание цветов? Красный кафтан, желтые сапоги и зеленая шапка…
– А что в этом плохого? – удивился Шумилов.
В чуланчик заглянул Ильич.
– Ивашка к твоей милости. Опять с Петрухой повздорили.
– Царь небесный, как бы я хотел обоих выпороть… – пробормотал Шумилов. – Вели этому лиходею раздобыть самые чистые онучи и принести немедля!
Когда Ивашка примчался, Дениза уже была в кафтане, почти достигавшем пяток, сидела на стуле, одна нога была в сапоге, другая – лишь в белом чулке и видна чуть ли не по колено.
– Научи ее, как онучи наматывать, – велел Шумилов. И вышел, чтобы не видеть этого урока.
Ивашка выскочил почти сразу же.
– Вели Ильичу, пусть он учит!
Он был смущен беспредельно.
В конце концов Дениза справилась сама и вышла – в кафтане до самых каблуков, рукава которого достигали колен, сильно озадаченная этой московитской модой – она не понимала, как эти чудаковатые люди застегивают большие, чуть не с голубиное яйцо, пуговицы. Тут уж Шумилов научил ее собирать рукав в складки.
Свои длинные волосы она заплела в нетугую косу и скрыла эту косу под кафтаном.
– Клим Ильич, ну-ка, глянь – сойдет за парнишку? – спросил Шумилов.
– За татарчонка, поди, сойдет, – отвечал дядька. – Да они все едино в наших рожах не разбираются. Когда пойдете, уже стемнеет, кто там станет приглядываться. Скажет, что к сокольникам идет, и ладно.