И он мужественно продолжил сражение с начиненной трюфелями молодой куропаткой.
– Ваше величество, – ответила королева, – Нума был миролюбивый король. А нам сегодня, по всеобщему убеждению, потребен король воинственный, и если вашему величеству угодно искать примеры в древности, то, раз уж вы не можете сделаться Тарквинием, вам следовало бы стать Ромулом.
Король улыбнулся с почти блаженным спокойствием.
– А эти господа – люди воинственные? – спросил он, поворачиваясь к стоявшим поодаль офицерам.
Лицо его раскраснелось от еды, придворным же показалось, что оно воодушевлено отвагой.
– Да, ваше величество! – закричали они хором. – Мы мечтаем о войне! Мы хотим только одного – войны!
– Господа, господа! – остановил их король. – Мне, разумеется, весьма приятно сознавать, что при необходимости я могу на вас рассчитывать. Но в настоящую минуту я слушаюсь только двух наставников: Королевского совета и своего желудка; первый присоветует мне, как действовать впредь, а по совету второго я уже действую.
И он с хохотом протянул прислуживавшему ему офицеру измаранную салфетку.
Шепот изумления и гнева пробежал по толпе дворян, готовых по первому знаку короля пролить за него кровь.
Королева отвернулась и топнула ногой.
К ней подошел принц де Ламбеск.
– Видите, ваше величество, – сказал он, – король, без сомнения, полагает, подобно мне, что лучше всего обождать. Его величество действует так из осторожности, и, хотя я, к несчастью, не могу похвастать этой добродетелью, я уверен, что осторожность – качество по нашим временам весьма необходимое.
– Да, сударь, вы правы: весьма необходимое, – повторила королева, до крови кусая губы.
С отчаянием в душе, терзаемая мрачными предчувствиями, она отошла к камину.
Разница в настроении короля и королевы потрясла всех. Королева с трудом удерживала слезы. Король продолжал поглощать ужин с аппетитом, отличавшим всех Бурбонов и вошедшим в пословицы.
Неудивительно, что зала постепенно опустела. Гости растаяли, как тает при первых солнечных лучах снег в садах, обнажая там и сям черную унылую землю.
Увидев, что рыцари, на которых она так рассчитывала, покинули ее, королева почувствовала, как тает ее могущество; так некогда по велению Божию полчища ассирийцев и амалкитян гибли в морской пучине или ночном мраке.
От тягостных мыслей ее оторвал нежный голос графинь Жюль, подошедшей к ней вместе с Дианой де Полиньяк.
При звуках этого голоса будущее, представившееся было гордячке-королеве в мрачном свете, вновь явилось ее воображению в цветах и пальмовых ветвях: искренняя и верная подруга стоит десятка королевств.
– О, это ты, ты, – прошептала она, обняв графиню Жюль, – значит, одна подруга у меня все-таки осталась.
И слезы, которые она так долго сдерживала, ручьями полились из ее глаз, омыли ее щеки и оросили грудь впрочем, слезы эти были не горькими, а сладостными, они не мучили, но облегчали муки.
Мгновение королева молча сжимала графиню в своих объятиях.
Молчание нарушила герцогиня, державшая графиню за руку.
– Ваше величество, – начала она робко, как бы стыдясь собственных слов, – я хочу открыть вам один план, который, быть может, не вызовет у вас неодобрения.
– Какой план? – спросила королева, вся обратившись в слух. – Говорите, герцогиня, говорите скорее.
По-прежнему опираясь на плечо своей фаворитки графини, королева приготовилась выслушать герцогиню Диану.
– Сударыня, – продолжала герцогиня, – то, что я намереваюсь вам поведать, – не мое мнение, но мнение лица, чья беспристрастность не вызывает сомнений, – ее королевского высочества госпожи Аделаиды, тетушки короля.
– К чему столько приготовлений, дорогая герцогиня, – весело воскликнула королева, – переходите прямо к делу!
– Сударыня, дела складываются нерадостно. Народ сильно преувеличивает милости, оказанные вами нашей семье. Клевета пятнает августейшую дружбу, которой вы благоволите отвечать на нашу почтительную преданность.
– Неужели, герцогиня, вы находите, что я вела себя без должной отваги? – удивилась королева. – Разве я не отстаивала нашу дружбу, идя наперекор общественному мнению, двору, народу, даже самому королю?
– О, напротив, ваше величество, вы с беспредельным великодушием поддерживали своих друзей, защищая их собственной грудью и отражая направленные против них удары; именно поэтому сегодня, в минуту большой, быть может, даже ужасной опасности, эти друзья показали бы себя бесчестными трусами, если бы не встали в свой черед на защиту королевы.
– Ах, как это хорошо, как прекрасно! – вскричала Мария-Антуанетта и, пылко обняв графиню, пожала руку герцогине де Полиньяк.
Однако обе дамы, вместо того чтобы гордо поднять голову, побледнели.
Госпожа Жюль де Полиньяк попыталась высвободиться из объятий королевы, но та крепко прижимала ее к себе.
– Быть может, – пробормотала Диана де Полиньяк, – , вы, ваше величество, не совсем хорошо понимаете, что именно мы имеем честь предложить вам, дабы отвратить от вашего трона и от самой вашей особы бедствия, причиной которых может оказаться ваша драгоценная дружба. Есть мучительное средство, тяжкая жертва, которую мы, однако, обязаны принести, ибо такова печальная необходимость.
Тут настал черед королевы побледнеть, ибо в скромной и сдержанной речи герцогини она под маской отважной и преданной дружбы различила мучительный страх.
– Не мешкайте, герцогиня, – приказала она, – будьте откровенны со мной. О какой жертве идет речь?
– О, сударыня, жертву должны принести одни мы, – был ответ Дианы. – Мы, Бог знает почему, сделались для французов предметом ненависти; избавив ваш двор от своего присутствия, мы вернем ему прежний блеск, вернем вам любовь народа, которую наше присутствие гасит либо извращает.
– Вы хотите покинуть меня? – гневно воскликнула королева. – Кто это сказал? Кто это придумал?
Потерянно взглянув на потупившуюся графиню Жюль, королева тихонько отстранила ее от себя.
– Не я, – отвечала графиня Жюль. – Я, напротив, хочу остаться рядом с вами.
Однако тон, каким были произнесены эти слова, говорил: «Прикажите мне уехать, и я уеду».
О священная дружба, священная цепь, способная связать королеву и служанку неразрывными узами! О священная дружба, которой приносится больше жертв, чем любви и честолюбию, этим благородным болезням сердца человеческого. Королева разом разбила алтарь, возведенный ею в собственном сердце; одного-единственного взгляда ей достало, чтобы увидеть то, чего она не могла разглядеть в течение десяти лет: холодности и расчетливости; пусть оба порока были простительны, объяснимы, быть может, даже законны, но разве может измена того, кто предал свою любовь, казаться простительной, объяснимой, законной тому, кто еще любит?