В середине чудесного ликующего дня нас повели обедать под зеленый навес из пальмовых листьев, открытый со всех сторон и такой низкий у стрех,[114] что, входя, мы должны были нагнуться.
Внутри землю устилал свежий ароматный папоротник, называемый «нахи»; когда его шевелили ногой, он испускал сладкий запах. По одну сторону лежал ряд желтых циновок с узорами из волокон древесной коры, окрашенных в ярко-красный цвет. Сидя там по-турецки, мы любовались зеленым берегом и расстилавшейся за ним синей гладью безбрежного Тихого океана. Двигаясь вдоль края острова, мы зашли уже так далеко, что Таити больше не было видно.
На папоротнике перед нами в несколько слоев лежали широкие толстые листья «пуру», перекрывавшие один другой. Поверх них были уложены в ряд недавно сорванные банановые листья, длиной по меньшей мере в два ярда и очень широкие. Чтобы они не топорщились, черенки из них вырвали. На этой зеленой скатерти стояло следующее.
Вдоль одного края были разложены листья «пуру», заменявшие тарелки; около каждого стояла простая чаша из скорлупы ореха, до половины наполненная морской водой, и лежала таитянская булочка, то есть маленький плод хлебного дерева, подрумяненный на огне. В центре находилась огромная плоская тыквенная бутыль, доверху набитая бесчисленными пакетиками из влажных листьев, от которых шел пар; в каждом была завернута маленькая рыбка, печеная в земле по всем правилам кулинарного искусства. По обе стороны от этой аппетитной горы стояли украшенные резьбой тыквенные бутыли. Одна была до краев полна золотистым «пои», то есть пудингом, приготовленным из красного пизанга,[115] растущего в горах, другая — пирожными из индийской репы, которую разминают в ступке и замешивают на молоке кокосового ореха, а затем пекут. Между тремя тыквенными бутылями лежали груды молодых кокосовых орехов, очищенных от шелухи. Их глазки были вскрыты и расширены, так что каждый плод представлял собой готовый к употреблению кубок.
В одном углу на чем-то вроде добавочной скатерти лежали отборные бананы в яркой глянцевитой кожуре, спелые красные «ави», гуавы, чья бордовая мякоть просвечивала сквозь прозрачную кожицу, создавая впечатление как бы трепетного румянца; были там и апельсины, окрашенные местами в темно-коричневый цвет, и большие чудесные дыни, покачивавшиеся от своей тучности. Какая груда! Все румяные, зрелые и круглые — брызжущие животворной силой тропической почвы, на которой они выросли!
— Страна фруктов! — воскликнул в восторге доктор и урвал кусочек плода, особенно любимого джентльменами сангвинического темперамента, иначе говоря, приложился к спелым вишневым губкам мисс Рожденной Днем, которая стояла рядом и наблюдала за происходившим.
Мархарваи рассадил гостей по местам, и обед начался. Решив поблагодарить за любезный прием, я встал и выпил за его здоровье растительного вина, то есть кокосовое молоко, произнеся при этом обычный тост: «Ваше здоровье, приятель». Наш хозяин понял, что ему оказана какая-то честь, принятая среди белых, и, улыбнувшись, вежливым взмахом руки попросил меня сесть. Вряд ли есть на свете люди, как бы ни были они хорошо воспитаны, которые обладали бы такими непринужденными и утонченными манерами, как жители Эймео.
Доктор, сидевший рядом с хозяином, пользовался его особым вниманием. Положив перед гостем пакетик с рыбой, Мархарваи развернул его и принялся усиленно потчевать. Но мой товарищ был из тех, кто во время пиршеств умеет сам о себе позаботиться. Он съел бесчисленное количество «пехи ли ли» (маленьких рыбок), два плода хлебного дерева (свой и предназначенный соседу) и отведывал все кушанья с непринужденностью человека, привыкшего бывать на званых обедах.
— Поль, — сказал он, наконец, — вы, кажется, плохо стараетесь; почему бы вам не попробовать этого соуса из перца? — И чтобы показать пример, он обмакнул кусок в морскую воду.
Я послушался его совета и нашел, что получается довольно пикантно, хотя и несколько горько — в общем прекрасная замена соли. Жители Эймео неизменно употребляют морскую воду за едой и считают ее хорошим угощением; принимая во внимание, что их остров окружен целым океаном соуса, такую роскошь нельзя признать слишком разорительной.
Рыба была великолепная; печеная в земле, она сохраняла все соки и становилась исключительно ароматной и нежной. Пудинг из пизанга оказался почти приторным, пирожные из индийской репы вполне съедобными, а печеные плоды хлебного дерева хрустели, как поджаренный хлеб.
Во время обеда мальчик туземец непрерывно обходил гостей, держа в руках длинный ствол бамбука. То и дело он постукивал им по скатерти, насыпая перед каждым гостем кучу каких-то белых комков, по вкусу слегка напоминавших творог. Это были «лоуни», великолепная приправа, приготовленная из растертой мякоти спелого кокосового ореха, пропитанной кокосовым молоком и морской водой; получившуюся массу держат тщательно закупоренной, пока в ней не начнется сахаристая стадия брожения.
Пиршество сопровождалось оживленными разговорами островитян; их способность к болтовне значительно превосходила нашу. Молодые девушки также искусно владели язычками и вносили немалый вклад в царившее веселье.
Эти бойкие нимфы успевали следить и за тем, чтобы рвение обедающих не ослабевало; когда доктор с удовлетворенным видом откинулся, они вскочили на ноги и буквально засыпали его апельсинами и гуавами. На этом, однако, прием закончился.
Мой долговязый приятель своими бесконечными чудачествами завоевал величайшее расположение всех присутствовавших, и они наградили его длинным забавным прозвищем, которое прекрасно характеризовало и его тощую фигуру и «руру». Последняя, кстати сказать, неизменно обращала на себя внимание всех, кого мы ни встречали.
Давать людям прозвище — у жителей Таити и Эймео настоящая страсть. Ни один человек — будь то даже иностранец, — обладающий какой-нибудь странностью в наружности или характере, не бывает ими обойден.
Чопорный капитан военного корабля, посетив Таити второй раз, узнал, что среди островитян он известен под почтенной кличкой «Ати Пои» — буквально «пои-голова», или дурная голова. Даже самое высокое положение в туземной иерархии не может служить защитой. Первого супруга нынешней королевы при дворе обычно называли Пузатый. Конечно, брюхо составляло главную часть его особы — как это было и у достойного Георга IV,[116] но что за прозвище для принца-супруга!
Даже «Помаре», наследственное имя королей, первоначально было простым прозвищем и буквально означает «гнусавый». Первый монарх, носивший это имя, во время военного похода проводил ночи в горах и однажды утром проснулся с насморком; какой-то придворный шутник оказался настолько бестактен, что увековечил это событие пошлой кличкой.