Читать интересную книгу Два апреля - Алексей Кирносов

- А что, нужны капитаны? - спросил Овцын.

- Капитанов не хватает всегда и везде, - сказал Борис Архипов с ухмылкой. - Да ведь ты теперь писатель. К чему тебе еще по водным трассам целое лето трепаться?..

- Чушь собачья! - сказал Овцын. - Какой я писатель!..

- Почему же, «Голубая повесть» отменно написана. В духе славной морской романтики. Читаешь, и будто тебе душу вареньем намазывают. Вкусно!

- Издеваешься?

- Какое я имею основание издеваться? Я не Белинский. Это он бы над тобой...

- Как там Левченко? - спросил Овцын.

- Тебе от него привет... Квартиру он переменил, живет теперь на проспекте Гагарина. Ну как? Возвращаешься в контору? - спросил Борис

Архипов.

- В марте - роды... - Овцын указал глазами на дверь.

- Это причина, - согласился Борис Архипов, но уверенности в его голосе не было.

- Пойду плавать в апреле, - сказал Овцын.

- А разве младенец не станет причиной?

- Боюсь об этом думать, - признался Овцын.

- Эх, сынок... - Борис Архипов ласково, погладил его полосатую куртку. - На каждое действо можно найти тысячи причин. Действо станет обоснованным и верным. А по прошествии времени заглянешь внутрь себя -и увидишь вдруг, что в душе вместо золотого слитка лежит куча медных пятаков на ту же сумму. Опешишь, поскребешь в полысевшем темени и задашь себе жалкий вопрос: куда делся юноша, который чувствовал в себе силу разобрать мироздание на кирпичи и воздвигнуть его заново по своему вкусу?

Эра сварила кофе по-мавритански.

- Только мы с вами умеем варить такой кофе, - улыбался довольный Борис Архипов.

- Я почти не работаю, - сказала Эра.- Есть время потренироваться в стряпне. Он вам не рассказывал, какой отравой я кормила его на заре семейной жизни?

- Зато вы сделали из него писателя, - сказал Борис Архипов.

- Все равно он удерет от меня в море, - вздохнула Эра.

После завтрака, оставшись вдвоем с Борисом, он спросил:

- Заедешь в Рязань, конечно? Передай привет.

- Двести километров не крюк, - сказал Борис Архипов. - Может быть, она согласится попутешествовать с нами по Волге... Нет, не согласится. Как ты думаешь, сынок?

- Не согласится, - сказал Овцын

- Ты всегда говоришь правду.

- Во лжи нет блага.

- Однако есть утешение.

- Краткое.

Он проводил его на вокзал; и когда Борис Архипов садился в вагон, сверкало солнце, шумели вокруг беспечальные люди и проводник стоял на посту у двери без шинели. Все было уже сказано, и чувствовалось, что машинист начал передвигать рычаги, чтобы стронуть поезд.

Овцын спросил:

- Надолго мы теперь?

Вагон двинулся. Борис сказал из тамбура:

- Это тебе решать.

Поезд ушел. Овцын стоял на перроне и щелкал зажигалкой, пытаясь прикурить, пока не понял, что кончился бензин.

- Мне решать... - пробормотал он и сунул в карман бесполезную зажигалку.- Может быть, я разучился решать. Может быть, я привык редактора слушаться. Может быть, я уже начал менять слиток на пятаки. Как же прожить в большом городе без разменной монеты...

Человек, которому нечего делать, не торопится. Чем больше времени пройдет без толку, тем лучше. Когда Овцын добрался до дому, не было уже солнца на небе и в окнах домов вспыхивали огни. Поднявшись по лестнице, он вынул из почтового ящика письмо с обратным адресом: «Мурманск, База Морлова, РТ «Березань».

Вскрыл его и прочел там же на лестнице, морщась и сжимая зубы, хотя это было прекрасное, очень лестное для него письмо.

«Уважаемый Иван Андреевич... - писал сам капитан Кошастый, писал басовито и афористично, как привык говорить.- Всегда понимаешь с первого взгляда на человека, что этот человек может сделать и на что он способен. Если человек сделает не то, чего от него ожидаешь, это не значит, что впечатление было ошибочным. Это значит, что человек не постарался, не приложил силы к делу в полную меру. Так бывает часто, отсюда наше разочарование в людях. Мы привыкаем к недобросовестности и не ждем слишком многого. И хотя я по первому взгляду на вас понял, что вы можете написать о нас хорошо, уверенности в том, что вы напишете о нас хорошо, я не имел. Прошу понять меня и простить. Вы прекрасно все написали, и если мы пока живем не совсем так, то непременно будем... Есть опыт, полезный для человека, а есть вредный опыт. Мой вредный опыт общения с людьми, ставящими личное благо выше исполнения долга, а все мы рождаемся на свет должниками, только одни выплачивают долг, а другие увиливают; этот вредный опыт создал во мне сомнения, подозрения и недоверие к незнакомцам, не позволил довериться вам и отнестись по-дружески. Было такое в некоторое мгновение под воздействием красоты мгновения и шампанского, но я тут же прикрыл заслонку души, опасаясь плевка. Ибо уже получал. Теперь я раскаиваюсь. Самые мучительные угрызения совести человек испытывает, когда кто-то, о ком ты подумал хуже, чем он есть на самом деле, думает о тебе лучше, чем ты есть на самом деле... - В конце письма была просьба:- Андреич, если у вас имеются экземпляры «Голубой повести», пришлите нам. Мы были в море, когда вышла газета, и теперь на судне всего два экземпляра... А помполит рвет на пузе волоса, что не пошел в рейс».

«Свин неподобный! - подумал о себе Овцын. - Их ведь сорок человек на судне, каждому хочется иметь газету!.. Почему это не пришло в голову раньше? Из гордости не послал на «Березань» побольше газет. Как бы не подумали, что... Эх!»

Не раздеваясь, он собрал все газеты - их оказалось восемь, - сказал

жене:

- Письмо с «Березани».

- Бранятся? - спросила Эра.

- Напротив.

- Я тоже довольна, когда выхожу на карточке лучше, чем в жизни. Думается: а вдруг зеркало врет, вдруг я и в самом деле красавица?

- Пустая аналогия, - сказал он раздраженно.

- Почему?.. Ах, да! Красивее женщине уже не стать, а стать честнее, добрее и мужественнее вполне в человеческих силах. Так?

- Так, - сказал он.

Он отправил в Мурманск газеты и, вернувшись домой, застал там Вандалова. Его засунутые в карманы кулаки шевелились.

- Начинайте оправдываться! - прогремел Вандалов. Эра сидела на диване и улыбалась в вырез платья. - Что ж вы молчите?

- Вы не на площадке, Вандалов, - сказал Овцын.- Умерьте голос. Здесь малогабаритная квартира.

- Слушайте, вы! - рявкнул режиссер, не умеряя голоса. - Сотни людей приходят в кино, предлагая свои услуги. «Ради бога, возьмите наши опусы!» - молят они. К вам кино пришло само. Предрекаю вам, что второй раз в вашей жизни этого не случится.

- Я предупредил, что не люблю крикунов, - оборвал его речь Овцын. -Кино может выйти так же свободно, как и пришло!

- Браво! - сказала Эра. - Узнаю капитана Овцына.

- То есть как? - опешил Вандалов. - У меня уже группа... Может быть, вы обиделись, что я сразу не предложил вам подписать договор? У нас не делается так, под чернильницу. Но если вы настаиваете, завтра же составим договор, выдадим вам аванс...

- Все не то, Глеб, - сказала Эра. - От Овцына сценария тебе не будет. А напишет кто другой - непременно принеси показать. Иван Андреевич еще посмотрит, разрешить ли тебе работать по этому сценарию. В случае нарушения авторского права он подаст в суд.

- Хуже нет работать со стоящими людьми, - ворчал Глеб Вандалов, уходя. - Надо работать с пустышкой, бездарностью. Цыкнул на него, на бездарность, он тебе и принес что надо на полусогнутых коленках, да еще и десять раз спасибо скажет...

Он вышел, не хлопнув дверью.

- Не задирай носишко, - сказал Овцын. - Мне все так же нравится «Голубая повесть».

- Почему же ты отказался писать сценарий? - спросила Эра. Он ходил по комнате, курил и молчал.

Эра ждала.

- Я должен делать другое, - сказал он наконец.

- А я?.. - тихо спросила Эра.

- Когда-то ты мне говорила, что устала от благополучия, - напомнил он. - Это была только фраза?

- Не будь таким безжалостным... - Она обняла его. - Я еще не устала от счастья. Ты сам дал мне его, а теперь хочешь забрать. Только не изрекай, что избыток счастья нарушает гармонию человеческих отношений, и вообще не изрекай того, что до тебя миллион раз уже изрекли.

- Не изреку, - засмеялся Овцын. - За кого ты меня принимаешь, за Доню Ташкевича?

- Не знаю Доню Ташкевича, - сказала Эра.

- Смешной был парень. Скажешь Доне: «Заставь дурака богу

молиться...» - он продолжит: «...так он лоб разобьет». Скажешь: «Погорел, как швед...» - Доня Ташкевич добавит: «...под Полтавой». Весной везли наш курс на практику, на Черное море. В теплушках. На класс - вагон. Нары, железная печка. Как-то ночью где-то между Запорожьем и Мелитополем лежим мы с Соломоном на нарах, скучаем, томимся, ибо весна и брожение в крови. Я говорю: «Давай поспорим на пол-литра горилки, что Доня Ташкевич сейчас произнесет фразу, которую я при тебе запишу на бумажке, а потом покажу». Соломон говорит: «Доня дрыхнет». - «Ничего, - говорю, -все равно произнесет». - «Ну, пиши», - говорит Соломон. Включил я фонарик, написал, бумажку сложил пополам и отдал Соломону. Поднялся на локте и провозглашаю громко: «Р-раз, два - взяли!» И тут из