собраниях. Видно, что здесь главное – детальное обсуждение; и предполагается, что доклад комитета или бюро потом будет предложен общему собранию, где будет жестко соблюдена парламентская процедура. Потому есть некоторые гарантии безопасности от монополизации власти в обсуждении, нарушения правил дебата, тирании большинства или перехода на личности.
Для русского же наблюдателя может показаться: вот он, секрет проблем с нашими обсуждениями в стиле «слушали – постановили»! Как только мы все собрания начинаем вести методами, авторизованными англо-американской парламентской процедурой исключительно для супермалых групп, бюро или подкомитетов, мы и получаем такие перегибы, как монополизация власти председательствующим или бюро, «зажимание ртов» меньшинству, эмоционально-обвинительные речи с переходом на выяснение отношений между личностями вплоть до драк и т. п. Конечно, все это только кажется: обычные постсоветские практики «слушали – постановили» основываются не на усечении полной парламентской процедуры, а на особой советской процедуре ведения собраний, которая сформировалась под воздействием многих факторов.
Назову лишь некоторые из них. Формирование это происходило под влиянием прежде всего практики дебатов на партийных съездах и пленумах начиная со II съезда РСДРП, потом – под влиянием практики собраний профсоюзов и советов начиная с 1905 года (где особое влияние будут иметь практики ведения дискуссий в Петроградском совете 1917 года и на Всероссийских съездах советов), на которые, в свою очередь, повлияли такие разнообразные практики ведения дебата, как обсуждения местных проблем в крестьянском миру, в земствах, обсуждения городских проблем гласными в городских Московской и Санкт-Петербургской думах и, конечно же, практика ведения дебатов в первых четырех Госдумах 1906–1917 годов.
Проблемы кросскультурного перевода текста и переноса практик
России не хватает публичного языка. Она могла бы ввести его, скопировав лучшие образцы парламентской процедуры и упростив их для целей ассоциаций, занимающихся проблемами повседневной неполитической жизни. Как казалось и кажется многим, «Robert’s Rules of Order» здесь первый кандидат на такую креативную адаптацию. Дело, однако, в том, что попытка ввести свод правил правильного и дисциплинированного ведения групповой дискуссии во многом обречена на провал, так как мы не имеем в РФ тех же исторических условий зарождения или рецепции этих практик, которые имелись в наличии в Англии или Америке. В Англии существует по крайней мере 500-летняя традиция таких обсуждений. Потому кодификация правил ведения дебата – например, сделанная Эрскином Мэем – в этом случае легко применима и закономерна. В США тоже сложилась достаточно уникальная ситуация, когда многие группы и ассоциации были готовы ввести такой свод правил, так как это помогало избежать конфликтов между их членами, исходившими из слишком разнообразных этноконфессиональных практик ведения собраний, привезенных иммигрантами из разных стран. Именно такую ситуацию Генри Роберт застал после Гражданской войны в США. В России же мы не имеем ни долгой традиции парламентского дебата, ни ситуации, когда надо срочно найти общий знаменатель для общества, во многом состоящего из переселенцев, да еще только что пережившего гражданскую войну.
Надо также отметить, что попытки имплантации «Robert’s Rules of Order» уже предпринимались. В 1992 году было опубликованы сразу два (!) разных перевода RONR на русский, каждый по-своему несовершенный[202]. Один [Роберт 1992а] имел введение, написанное сенатором Биллом Брэдли, где тот сравнивал труд всей жизни Роберта и работу Первой Госдумы в 1906 году. Эта книга была предложена к публикации членами диссидентского сообщества советского времени, переселившимися в Вашингтон, и издана на деньги National Endowment for Democracy. Перевод этот не прижился. Используемый в России американскими организациями, которые думали, что они обучают недемократичных аборигенов доселе недоступной для них истине, он и так ставил получателей этого текста в незавидную позицию. Это усугублялось еще и сложным стилем перевода: RONR и по-английски мало кто читает в полной версии с начала до конца из-за сложности текста и множественных перекрестных ссылок. В русском переводе вся эта сложность передавалась либо существующими бюрократическими терминами советского языка (например, seconding a motion было переведено как «поддержать предложение» – что звучало очень «невкусно» для рядового читателя, только что отказавшегося от жизни в «совке»), либо бюрократически звучащими неологизмами. Да и стиль напоминал то, что по-русски иногда обозначается как «канцелярит». Типичные примеры: «Четвертый часто используемый способ избавиться от вопроса состоит во внесении предложения временно отложить его». Или: «Апелляция не обсуждается, когда она относится к просто неподобающему поведению, использованию непарламентских выражений, приоритетности ведения дел, а также если она вносится во время голосования или когда непосредственно рассматриваемый собранием вопрос не подлежит дискуссии» [Роберт 1992а: 59, 90].
Другой перевод [Роберт 1992b] основывался на более простом издании 1893 года и был снабжен веселыми картинками для наглядности. Видимо, он был рассчитан не на академическое, а на «общественное» использование. Потому восприятие материала здесь давалось значительно легче. Учитывая, что издание 1915 года расширило текст в четыре раза и именно этот расширенный текст лежит в основе и сегодняшнего 11-го издания, думается, издатели хотели дать русскому читателю более простой исходный текст, который Роберт в 1912–1915 годах переделал, следуя пожеланиям пользователей. Возможно, предполагалось, что какой-либо русский квази-Роберт через 20 лет использования этого учебника публикой также подвергнет ревизии и этот более простой текст, дав компендиум правил, исходя из уже сложившейся за 20 лет практики, а не из теории. Но есть еще одна проблема: кроме того, что берется раннее (кто-то скажет: более примитивное) издание, переводчик чередует разные русские термины при переводе одного исходного английского – например, пишется «принципиальные, или основные, предложения» и «вспомогательные, или дополняющие, предложения», которые затем произвольно варьируются в тексте. В результате термины начинают смешиваться и стройная классификация оборачивается хаосом.
Конечно, при адаптации правил RONR к русской действительности можно было бы попробовать перевести не полный 750-страничный справочник в его 11-м издании, а RONRIB – краткое изложение основных правил крупным шрифтом на 200 страницах [Robert 2004]. Надо понимать, однако, что перевод этот столкнулся бы с теми же проблемами, что и первые два, хотя и переводился бы более простой текст. Во-первых, потребовалось бы делать выбор, переводить ли основные термины RONRIB понятиями русского канцелярита, что неизбежно убивало бы желание многих читателей и активистов групп гражданского общества ими пользоваться, или давать новые «вкусные» термины, что имело бы свои трудности. «Вкусный» перевод, возможно, оказался бы слишком эмоционален, что привело бы к опасности сползания в эмоциональный дебат и переходу на личности вместо сдержанного обсуждения сути вопроса. Отсутствие канцелярита привело бы к необходимости убеждать слишком большое количество людей принять и заучить новые термины. Канцелярит хорош только одним: он хоть и безмерно скучен, но его рационализм и логичность делают его понятным всем, кто готов приложить усилия для его прочтения и