Дорогой Лазарь Моисеевич! Принужден снова беспокоить Вас. Разрешите обратить внимание Ваше на вырезку из «Вечерней газеты», приклеенную ниже. Кафе-ресторан имени А. С. Пушкина — это выходка совершенно недопустимая и компрометирующая советскую власть. Как гражданин страны, создающей новую культуру страны, где труд литератора и властью и массой пролетариата, как литератор и председатель Комитета по чествованию столетия памяти о безвременной гибели великого поэта, затравленного «знатной чернью», всемерно протестую против формы чествования, выраженной в организации кафе. Очень прошу Вас изменить «титул» этого кафе. Уверяю Вас , что этот факт послужит мотивом для издевательства над нами врагов наших и на сей раз они будут вправе издеваться. Сердечно жму руку [5].
Присвоение кафе имени Пушкина Горький, как видим, воспринял как новую атаку «знатной черни» (похоже, что имеется в виду постнэповская — или развращенная НЭПом — элита), направленную против великого национального поэта (здесь, разумеется, политически используется пушкинская антитеза поэта и черни), и компрометацию высоко ценящей его советской власти в целом. Неуместное и оскорбительное в новых исторических условиях использование имени Пушкина Горький, вне всякого сомнения, связывал с безвкусием «буржуазных» дореволюционных торжеств 1880 и 1899 годов, когда именем поэта «освящали» водку, табак, национальную пушку, сигареты, спички, ботинки и т. д.
«Пищевая промышленность, — писал П. Н. Берков в статье, опубликованной во „Временнике Пушкинской комиссии“ и посвященной торжествам 1899 года, — не отставала от других: в ресторанах появился boeuf à la Пушкин и салат à la „Евгений Онегин“ <…>; поступили в продажу конфеты „Пушкин“ <…>, „пушкинские кондитерские изделия“ <…>; шоколадная фабрика И. А. Абрикосова выпустила на рынок шоколадные таблетки с рельефными портретами поэта; 20 000 штук этих таблеток были пожертвованы фирмой для раздачи учащимся <…>». В свою очередь, одна фирма выпустила наливку, названную «Юбилейный ликер А. С. Пушкина (1799–1899)», «с портретом поэта на этикетке и полным текстом стихотворения „Я люблю веселый (!) пир...“» [6]. (Добавим, что в 1900 году в одной из деревень Нижегородской губернии открылась городская дешевая чайная и столовая имени Пушкина с бесплатной библиотекой-читальней [7].)
Ответственной за эту «спекулятивную вакханалию» Берков назвал ограниченную группу буржуазных интеллигентов, державших «в темноте и невежестве порабощенные широкие народные массы, не знавшие не только о Пушкине, но и о том, как добиться лучшего будущего» (ученый также заметил, что против этих спекуляций неизменно выступала прогрессивная общественность). «Только Великая Пролетарская Революция, давшая свободу многочисленным народам нашей страны, — заключал пушкинист, — создала предпосылки для того, чтобы подготовка к столетию со дня гибели гениального поэта превратилась в исторический праздник социалистической культуры» [8]. В самом деле, результатом деятельности комиссии Горького (сам он не дожил до ее апофеоза в 1937 году) и различных патриотических инициатив «снизу» стало массовое присвоение имени Пушкина клубам, библиотекам, театрам, кинотеатрам, музеям, школам, институтам и университетам, колхозам, станциям, домам и паркам культуры, скверам, улицам, площадям и даже одной больнице.
Совершенно очевидно, что название кафе на Пушкинской площади должно было восприниматься Горьким как прямое и злоумышленное (мелкобуржуазное) покушение на смысл и задачу только что созданной комиссии «по увековечению памяти великого поэта и широкой популяризации его творчества среди трудящихся». Более того, такой «титул» кафе, по Горькому, открывал возможность для злопыхательского смеха врагов страны, то есть был не локально-московским инцидентом, а диверсией, чреватой международными последствиями (шутливое письмо из Москвы Бэйрда является подтверждением такого «смехового» резонанса). Наконец, гнев Горького имел и символико-пространственное объяснение: открытие кафе имени Пушкина (с «буржуазными» кушаньями, танцами и, разумеетя, джазом, который постоянно пропагандировала на своих страницах «пошлая» «Вечерка») на углу главной московской магистрали, названной в честь главного писателя новой эпохи, и главной культурной площади Москвы с главным литературным памятником в центре представляло собой эстетическое кощунство, требовавшее вмешательства партийной прессы и городских властей.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Каганович ответил Горькому 29 октября:
Байдары. Тессели. Горькому. Первое Ваше совершенно правильное предложение об отмене наименования кафе имени Пушкина Московский комитет принял, наказал виновных. К сожалению, этот совет Моснарпиту внес, как оказывается, Михаил Кольцов, от которого Московский Комитет затребовал объяснения. Установлен порядок, что впредь названия предприятиям могут присваиваться только с разрешения Моссовета [9].
Из этого ответа становится ясно, что инициатором создания кафе был знаменитый журналист, общественный деятель, редактор «Огонька» и будущий редактор «Крокодила» Михаил Кольцов, который также являлся членом Комитета по увековечению Пушкина. Инцидент имел два непосредственных административно-бюрократических последствия: (1) название отменили и (2) забрали у Моснарпита право называть заведения питания по своему желанию; теперь это была прерогатива МК партии и лично тов. Кагановича. Власть партии над именованием (и переименованием) всех объектов советской жизни (назовем ее «советско-партийный адамизм») стала еще сильнее. Пошлость
Еще до ответа Кагановича Горькому, 13 октября 1935 года в «Правде» вышел (также инспирированный разгневанным Горьким) небольшой фельетон Демьяна Бедного «О пошлости», включавший стихотворное переложение строфы из пушкинского «Памятника» (корреспондент European Press «заменил» в своем пересказе фельетона эти строки на образ ожившего памятника Пушкина, устыдившегося названия кафе). Объектом критики Бедного стала вульгаризация и коммерциализация образа великого поэта, но в подтексте, как мы полагаем, он метил в конкретных литературных оппонентов.
О пошлости
Пошлость многолика и вездесуща. Иной раз она вынырнет в таком виде, в такое время и в таком месте, что только ахнешь.
Даже в наше героическое время, в нашей героической стране пошлость иногда дает о себе знать. Чаще всего трусливым, хихикающим анекдотом. Но иногда она нагло выходит на улицу, на площадь. Сейчас она красуется на стыке Горьковской улицы и площади, украшенной бронзовым ликом величайшего нашего поэта, Пушкина. На лбу у нее четко выведено:
КАФЕ ПУШКИН
Какие «пушкинисты» разрешили устроить такое безобразие? Поистине, пушкинскому целомудренно-горделивому завещанию «Я памятник воздвиг себе нерукотворный» недостает такого завершения:
Нет весь я не умру. Найдутся основанья
У пошляков тупых иль типов продувных,
И именем моим украсятся названья
Кафе, трактиров и пивных [10].
Неделю спустя, в «лицейский день» 19 октября 1934 года, нарком просвещения и заместитель председателя Комитета по увековечению памяти поэта А. С. Бубнов ответил Горькому, что, хотя стихотворная заметка Бедного ему не очень понравилась, письменная жалоба Горького в МК, «очевидно, подействовала» [11]. Не будет преувеличением назвать протест (или кляузу) Горького на кафе имени Пушкина одним из первых (и в основе своей парадигматических) актов возглавленного им Комитета, плоды деятельности которого на долгие годы определили официальное истолкование и пропаганду образа серьезного, бронзового, народного и потому ненавистного врагам Поэта. Гнусный враг
Истерическая реакция советского истеблишмента на невинное событие, показавшаяся западному наблюдателю симптоматичным, но все же курьезом, была, безусловно, значимой в советском идеологическом контексте. Она вписывалась в давно ассоциировавшуся с именем Горького кампанию против пошлости (мелкобуржуазной идеологии) во всех ее антиобщественных проявлениях. (В написанном еще в годы первой революции политическом памфлете «О Сером» Горький назвал душу трусливого мещанина троном «скользкой жабы, которую зовут пошлостью».) С мещанской пошлостью в советской жизни напряженно боролись все 20-е годы (Ленин в статьях и речах, Маяковский в стихах о «мурле мещанина» и «Клопе», Леопольд Авербах в критических выпадах, Олеша в «Зависти», в известной степени Зощенко в своих рассказах и, конечно, «Крокодил» в своих фельетонах и карикатурах), но в эпоху НЭПа она понималась все же как пережиток прошлого, смешная, гадкая и все еще липучая субстанция, которую новый человек должен и легко может отряхнуть со своих ног.