Едва отчерпали воду, Пашков приказал всем до единого, кроме кормщиков, впрягаться в бечеву: река была перемыта мелями, встречное течение сильное. Впряглись, поволокли дощаники вверх по Селенге. Пашков, пропуская их мимо своего судна, грозил костылём, подбадривал матюгами:
– Всех на кишках перевешу, лодыри! Три дни пустопорожничали, таперя навались! Э-эй, на казеннике, шавели ягодицами!
Рядом с ним надрывался кривой дьяк Василий, всё видя, всё примечая. Похлопывая его по плечу, Пашков одобрял:
– Один глаз, да зорок, не надобно и сорок. Стегай их мать в душу!
До темна бродили в воде, волоча на бечевах тяжелогруженые суда, пока воевода не дал команду чалиться к берегу, разводить костры. Бок о бок приткнулись в песок все сорок дощаников, вздули огонь сварить каши и просушить намокшую лопатинку. Управились, заговорили, швыркая кипяток, заваренный иван-чаем. Бывалый казак с серьгой в ухе спросил у сидящих кружком вкруг кострища товарищей:
– Крест на берегу Прорвы видали? Там, – махнул в сторону Байкала. – Большой, деревянный?
– Высмотрели, а что? – потянулись к нему казаки с пляшущими на худобных лицах медными бликами догорающего костра.
– Не што, а по ком ставлен, вот главное, – раскуривая трубку, важно проговорил бывалый, видя, какой у них интерес к тому кресту.
– Не тяни ты, а? – приподнялся с земли молодой казачок, который на Ангарских порогах хотел было испоганить реку.
– Сказывать ли на ночь глядя? – засомневался пожилой. – Ну да ладно, вы неробкие… Тому греху уже шестое лето идёт. На том месте немирными бурятами ночью зарезан бысть посол царской к мунгальскому Цецен-хану Яков Заболоцкий с сыном, а с ними семеро служилых людей русских с толмачом. По их душам крест тот. Так что ухо держи торчком. Тута места дикие, народец здешний Бога истинного не знает, скалам да деревьям молится, а попы у них шаманы-трясуны.
Притихли, заоглядывались казаки, выставили посты и, обмахивая себя крестами, завалились в сон, умаянные тяжким бродом.
А назавтра и в последующие дни, редко где посуху, а больше по колено и по пояс в студёной воде, тащили отрядники огрузлые суда. Когда доволоклись до речки Хилок, впадающей в Селенгу, и попробовали было тащиться по ней, да не тут то было: речка мелкая, заставленная тальниковыми островками. Не помогали Пашкову и его сотникам ни батоги суковатые, ни кнуты острые. Засели на мелях основательно. Тогда упрямый воевода приказал переделать дощаники в лёгкие суда-барки, перегрузить на них весь бутор и двигаться дальше вверх к Иргень-озеру на зимовку. Убив уйму времени, переделали дощаники, да новая беда – не помещался в них весь бутор. Пришлось строить еще десяток лёгких лодок.
В один из дней, когда обессиленные люди с синими от морозной воды и перенапряга животами и ногами приткнули к берегу, кто где, свои барки и обессиленные попадали наземь, течением оторвало от берега Аввакумову, едва он забрался в неё за харчишками. Заметался протопоп и закричал, да не поспела подмога: барку перевернуло, и протопоп очутился в воде, барахтался из последних сил, заползая на днище, а по берегу бежали вслед и ревмя ревели ребятишки с обезумевшей Марковной. Как-то изловчились казаки, переняли на стремнине судёнышко с распластанным на днище Аввакумом, подтащили к берегу, помогли слить воду, вытащить на сушу сундуки и коробья, стали развешивать для просушки одёжку, еще сохранные шубы атласные и тафтяные, обувку всякую. Мука же, крупа и сухари – всё промокло, не спасти, да ещё и дождик нудный наладился.
Приковылял к месту беды Пашков с дьяком Василием. Воевода в красной широкополой немецкой шляпе с ободранным пером и синем кафтане, со шпагой на перевязи, показался протопопу грибом-мухомором. Успел подумать: «Ну-у, теперь в точию уморит», а уж Пашков затопал, закричал:
– Ты это всё на смех проделываешь! Страдальца из себя корчишь? Другую какую не уносит, не вертит в воде, а едино твою, еретик! И там на Порогах, и опять купаешьси, как не надоест! Вот вдругорядь спущу с тя, вор, роспопью шкуру!..
Кричал воевода, а протопоп, мокрый, синюшный от купания, стоял поникший и шептал, прося Богородицу:
– Владычица, уйми дурака тово…
Расслышал, нет ли шепот воевода, да вдруг подступил к нему, костылём под подбородок приподнял голову Аввакума, глянул в его глаза своими белыми от гнева, крутнулся на каблуках и зашагал прочь, по пути сшибая костылём яркие головки жарков.
Только поздней осенью, теряя людей – утопшими, засеченными до смерти, павшими от натуги и болезней – дотянулись-таки до Иргень-озера, да и там стало не до отдыха: острог, построенный казаками Бекетова, сожгли эвенки, вызволяя своих аманатов, людишки служилые разбежались кто в тайгу, кто вниз на Амур, надеясь встретить там казачий отряд Степанова, не зная, что богдойскими маньчжурами отряд разбит, уцелевшие взяты в плен, а сам приказной Степанов казнён за жестокое с тунгусами обращение ранее дошедшего до устья Сунгари Ерофея Хабарова. Жесткий атаман надолго всколебал против русских коренное население края, нарушив важнейший наказ царский, требовавший бережного отношения к туземцам при приведении их в русское подданство.
Надо было восстанавливать острог, и в останние дни осени вплоть до снега, до середины зимы, оставшиеся в живых четыреста отрядников поставили его: огородили место стеной из заостренных вверху брёвен, срубили избы простые, а для воеводы ладную хоромину и небольшенькую церковь. Сразу же, не теряя дней, начали волочить через перевал на реку Ингоду на нартах и санях отрядное имущество и прочую кладь. Работников с Аввакумовой лодки воевода забрал на общие работы и не позволял никому наняться в помощь. Попросил было у него протопоп хоть какой дохленькой кобылёнки, не дал. Делать нечего – присмотрелся Аввакум, как ладят нарты, сбил-связал себе такую же, нагрузил сколь можно вещичками и вдвоём с Ванюшкой потащились за волок. Думал поначалу сделать четыре ездки, но когда вернулись и стали загружать вторую нарту, то обнаружилось, что шубы непросушенные, как их склали в короб, так там и сгнили. И другая всякая лопатинка поползла, едва взял в руки.
– Оле-оле, Марковна, совсем голы стали, – сказал похудевшей – в чем душа – протопопице. – Считал, в четыре нарты управимся с Иванком, да вот гниль облегчила, – попробовал ободрить Аввакум. – Этот возок переволочим, а там и за вами.
– Ну, рысите пошибчее, – попросила Марковна и печально улыбнулась сухими состарившимися губами. – А уж что сгнило, то не сгорит, мы вас всяк час ждать станем.
Дождались. Всей семьёй – Прокопка с Агрипкой в нартах – переволоклись к отряду, но не пустил их воевода жить ни в одну из зимовеек, что понастроили казаки и огородили засекой. Одному с Иваном сладить