Лабрюйер оглядел здание. Силуэт его был причудлив — за флигелем росла большая ель, и ее очертания сливались с очертаниями крыши. Понять расположение пристроек было мудрено. Лабрюйер выругался — нужно было спешить сюда сразу из зала, пока светло. Нельзя сказать, что ночь на штранде так уж темна — мрачна восточная часть неба, на западе еще жив свет заката, да и дачники не ложатся спать с курами, во многих комнатах горят лампы, да и газовые фонари все-таки имеются. Однако для розыска света маловато.
Проехали в сторону пляжа трое велосипедистов. Воспользовавшись тем, что свет от велосипедных фонариков прогулялся по стенам и окнам пансиона, Лабрюйер включил свой. Кое-что стало понятно.
Вышел Стрельский и неторопливо пошел вдоль низкого заборчика. Он играл тростью, как молодой бонвиван, вышедший на амурную охоту, он превосходно исполнял эту роль — невзирая на ревматизмы, шел развязной походочкой и даже поигрывал плечами. Лабрюйер внимательно следил на ним и тихонько сопровождал, держась на расстоянии шагов в двадцать.
Стрельский остановился, словно бы задумавшись, и замерла в его пальцах тросточка, указывая на окно за углом — там только оно одно и было. Цену паузе старый актер актерыч знал — не затянул ее и на сотую долю секунды. Затем он той же походочкой проследовал в сторону пляжа, всем видом давая понять: рассчитывает на встречу с пышной красавицей или, на худой конец, с демонической женщиной.
— Так, — сказал Лабрюйер. Это означало — архитектура подходящая; можно вскарабкаться на крышу маленькой веранды, благо там свет не горит и, значит, никого нет, либо же обитатели спят; оттуда ступить на карниз, по виду — довольно надежный, к тому же стена между карнизом и окном имеет скос. Окно приоткрыто, в помещении светло, занавески легонькие.
Тут проследовала компания с пляжа, дама с романтически распущенными волосами тихо пела, пожилой кавалер подпевал приятным баритоном, молодой кавалер молчал, идущая за ними пара шепотом переговаривалась. Лабрюйер пропустил компанию, дождался, пока она уйдет за угол, но песенку все еще слышал, и вдруг дама запела «Баркаролу». Пела она отчего-то без слов, несколько тактов мелодии прозвучали очень внятно, потом все пропало, и Лабрюйер догадался — музыка возникла у него в голове.
— Ну, Господи благослови, — прошептал он. И перекрестился.
Глава двадцать девятая
Стоять на карнизе, держась левой рукой за оконный косяк, было неловко. Но влезать в комнату Лабрюйер не хотел — мало ли какие там сюрпризы.
— Руки вверх, Дитрихс! — приказал он, выставляя револьверный ствол из-за бязевой занавески с кружавчиками.
— Слава те господи, — ответил, поворачиваясь к нему, Енисеев-Дитрихс. — Я уж боялся, что испугаетесь и не придете. А так убегался, что ноги не держат. Думал, засну, вас дожидаючись.
— Говорят вам, руки вверх!
— Вы догадались, что это я вас позвал? Судя по револьверу — догадались. Да вы залезайте в комнату. Нам есть о чем поговорить, — невозмутимо стоя под револьверным дулом, предложил Енисеев-Дитрихс. — Не бойтесь, поить пивом и водкой не буду. Ей-богу, не до того. Как вы себе представляете доставку меня в сыскную полицию? Мне лезть к вам в окошко? Вас ждет внизу господин Мюллер на синем «Руссо-Балте»? Эй, эй!
Енисеев-Дитрихс шарахнулся за кафельную печку и все переговоры вел уже оттуда.
— Вы ведь могли сейчас застрелить меня, брат Аякс, — сказал он. — По глазам было видно. Но шутки в сторону. У меня для вас сообщение от человека, которого вы уважаете и который вас уважает, в том числе и за бегство из сыскной полиции.
— Кто же этот странный человек?
— Начальник Московского уголовного сыска господин Кошко. Тот самый, под чьим началом вы служили в Рижской сыскной полиции с девятисотого по девятьсот пятый год.
— Вот только блефа в нашей с вами тесной дружбе еще недоставало, господин Аякс.
— Говорю вам — у меня для вас от него письмецо. По моей просьбе доставлено срочно поездом. Почерк узнаете? Или устроить вам телефонные переговоры?
— У вас? Для меня? Письмо от Кошко?
— Держите.
Письмо было без конверта, просто сложенный вчетверо листок.
— Подделать почерк несложно.
— Я нарочно в телефонном разговоре просил, чтобы там были упомянуты обстоятельства, известные лишь вам двоим. Или полезайте сюда, или я выйду из-за печки — знаете, с моими усами не стоит напрашиваться на должность таракана запечного, а то так оно и прилипнет… Я могу положить письмо на подоконник.
— Вы остроумны, господин Дитрихс. Чтобы взять письмо, я должен буду положить револьвер. Прекратите блефовать!
— Ну, придется мне, видно, как ревнивому супругу, прочитать цидулочку, не мне адресованную. Слушайте. «Уважаемый г-н Гроссмайстер. Памятуя о ключе с двумя бородками и о куриной скорлупе в пепельнице, внимательно выслушайте, что вам скажет г-н Енисеев…» Что за скорлупа?
— От пасхального яйца, красная… — ошалев от удивления, ответил Лабрюйер. — Я не знаю, как вы раздобыли это, — сказал он, — и завтра же телефонирую Аркадию Францевичу.
— Как вам будет угодно. А лучше бы прямо сейчас. Он предполагает, что вы будете его искать, и сказал, что для вас будет доступен в любое время. Там внизу приписан его домашний номер. К аппарату подходит его лакей, Иван Андронович. Сразу назовите свое имя.
Енисеев-Дитрихс подошел, положил письмо на подоконник и опять убрался за печку. Лабрюйер прищурился — точно, почерк был знакомый.
— Что это значит? — спросил он.
— Значит то, что вы, образно говоря, охотились на зайца — а рискуете пристрелить медведя. Вы все еще считаете, что я — Алоиз Дитрихс?
— Да. Вас уверенно опознала фрау Хаберманн. Может быть, вас завербовало какое-нибудь ведомство, выслеживающее политических преступников? Говорят, охранка не брезгует преступными элементами.
— Эх, как все запуталось…
— Если вы так близко знакомы с господином Кошко, что нанялись к нему в почтальоны, то должны знать, до какой степени он не любит охранку.
— Я знаю другое — отчего такой талантливый, даже гениальный сыщик, как Аркадий Францевич, подал рапорт о своем переводе из Риги в какой-нибудь другой город. Ему угрожали господа революционеры — с охранкой-то он не ладил, а налеты этой публики на рижские банки успешно расследовал и виновных отправлял за решетку. Но это — так называемые споры славян между собою. К делу, в которое вы уже ввязались, оголтелые революционеры отношения не имеют, а те, кого Господь не совсем еще лишил разума, окажутся на той же стороне фронта, что и вы. Если бы я был преступником, завербованным охранкой, господин Кошко не так бы ответил на мою скромную просьбу. Да залезайте вы в комнату, в самом деле! Увидят с улицы, поднимут шум.