Стал он в обывательские норы залезать и поодиночке их оттоле вытаскивать. Вытащит одного — приведет в изумление; вытащит другого — тоже в изумление приведет. Но не успеет до крайней норы дойти — смотрит, ан прежние опять в норы уползли… Нет, стало быть, до настоящего вреда он еще не дошел!
Тогда он собрал «мерзавцев» и сказал им:
— Пишите, мерзавцы, доносы!
Обрадовались мерзавцы. Кому горе, а им радость. Кружатся, суетятся, играют, с утра до вечера у них пир горой. Пишут доносы, вредные проекты сочиняют, ходатайствуют об оздоровлении… И все это, полуграмотное и вонючее, в кабинет к ретивому начальнику ползет. А он читает и ничего не понимает. «Необходимо поначалу в барабаны бить и от сна обывателей внезапно пробуждать» — но почему? «Необходимо обывателей от излишней пищи воздерживать» — но на какой предмет? «Необходимо Америку снова закрыть» — но, кажется, сие от меня не зависит? Словом сказать, начитался он по горло, а ни одной резолюции положить не мог.
Горе тому граду, в котором начальник без расчету резолюциями сыплет, но еще того больше горе, когда начальник совсем никакой резолюции положить не может!
Снова он собрал «мерзавцев» и говорит им:
— Сказывайте, мерзавцы, в чем, по вашему мнению, настоящий вред состоит?
И ответили ему «мерзавцы» единогласно:
— Дотоле, по нашему мнению, настоящего вреда не получится, доколе наша программа вся, во всех частях, выполнена не будет. А программа наша вот какова. Чтобы мы, мерзавцы, говорили, а прочие чтобы молчали. Чтобы наши, мерзавцев, затеи и предложения принимались немедленно, а прочих желания чтобы оставлялись без рассмотрения. Чтоб нам, мерзавцам, жить было повадно, а прочим всем чтоб ни дна, ни покрышки не было. Чтобы нас, мерзавцев, содержали в холеи в неженье, а прочих всех — в кандалах. Чтобы нами, мерзавцами, сделанный вред за пользу считался, а прочими всеми, если бы и польза была принесена, то таковая за вред бы считалась. Чтобы об нас, об мерзавцах, никто слова сказать не смел, а мы, мерзавцы, о ком вздумаем, что хотим, то и лаем! Вот коли все это неукоснительно выполнится, тогда и вред настоящий получится.
Выслушал он эти мерзавцевы речи, и хоть очень наглость ихняя ему не по нраву пришлась, однако видит, что люди на правой стезе стоят, — делать нечего, согласился.
— Ладно, — говорит, — принимаю вашу программу, господа мерзавцы. Думаю, что вред от нее будет изрядный, но достаточный ли, чтоб вверенный край от него процвел, — это еще бабушка надвое сказала!
Распорядился мерзавцевы речи на досках написать и всеобщему сведению на площадях вывесить, а сам встал у окошка и ждет, что будет. Ждет месяц, ждет другой; видит: рыскают мерзавцы, сквернословят, грабят, друг дружку за горло рвут, а вверенный край никак-таки процвести не может! Мало того: обыватели до того в норы уползли, что и достать их оттуда нет средств. Живы ли, нет ли — голосу не подают…
Тогда он решился. Вышел из ворот и пошел прямиком. Шел, шел и наконец пришел в большой город, в котором главное начальство резиденцию имело. Смотрит — и глазам не верит! Давно ли в этом самом городе «мерзавцы» на всех перекрестках программы выкрикивали, а «людишки» в норах хоронились — и вдруг теперь все наоборот сделалось! Людишки свободно по улицам ходят, а «мерзавцы» спрятались… Что за причина такая?
Начал он присматриваться и прислушиваться. Зайдет в трактир — никогда так бойко не торговали! Пойдет в калашную — никогда столько калачей не пекли! Заглянет в бакалейную лавку — верите ли, икры наготовиться не можем! Сколько привезут, столько сейчас и расхватают.
— Да отчего же? — спрашивает, — какой такой настоящий вред вам был нанесен, от которого вы так ходко пошли?
— Не от вреда это, — отвечают ему, — а напротив, оттого, что новое начальство все старые вреды отменило!
Не верит. Отправился по начальству. Видит, дом, где начальник живет, новой краской выкрашен. Швейцар — новый, курьеры — новые. А наконец, и сам начальник — с иголочки. От прежнего начальника вредом пахло, а от нового — пользою. Прежний хоть и угрюмо смотрел, а ничего не видел, этот — улыбается, а все видит.
Начал ретивый начальник докладывать. Так и так; сколько ни делал вреда, чтобы пользу принести, а вверенный край и о сю пору отдышаться не может.
— Повторите! — не понял новый начальник.
— Так и так, никаким манером до настоящего вреда дойти не могу!
— Что такое вы говорите?
Оба разом встали и смотрят друг на друга.
Комментарии
Вводная статья и комментарии — А. А. Жук
Подготовка текста и текстологические примечания К И. Соколовой
Условные сокращения
ВЕ — «Вестник Европы».
Изд. 1883 — «Современная идиллия», Сочинение М. Е. Салтыкова (Щедрина). Изд. книгопродавца Н. П. Карбасникова. СПб., 1883.
Изд. 1933–1941 — Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). Полн. собр. соч. в двадцати томах. М., ГИХЛ, 1933–1941.
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР в Ленинграде.
ЛН — «Литературное наследство».
М. Вед. — «Московские ведомости».
H В — «Новое время».
03 — «Отечественные записки».
РМ — «Русский мир».
PC — «Русская старина».
«Салтыков в воспоминаниях…» — Сборник «М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников». Предисловие, подготовка текста и комментарии С. А. Макашина. М., Гослитиздат, 1957.
С — «Современник».
Современная идиллия*
Сатирический роман «Современная идиллия» — одна из вершин художественного творчества Салтыкова — вырос из рассказа под тем же названием, который писатель «вынужден был», по его словам, написать в «два вечера» — для заполнения бреши, сделанной цензурой в февральской книжке «Отеч. зап.» за 1877 г. Созданный «под впечатлением <…> этого переполоха», то есть запрещения рассказа «Чужую беду — руками разведу» (см. т. 12 наст. изд.), рассказ «Современная идиллия» заключал «мысль, что для презренного нынешнего времени другой литературы и не требуется» (как с гневным сарказмом писал Салтыков П. В. Анненкову 2 марта 1877 г.)[48]. Под «другой литературой» подразумевалась литература высокоидейная, откликающаяся на важнейшие события современности. Вновь написанный рассказ (в отличие от запрещенного, касавшегося судеб революционной интеллигенции 70-х годов) был посвящен изображению «утробных» похождений, которым предаются «годящие» интеллигенты (Рассказчик и Глумов), пытаясь таким образом избежать подозрения в неблагонадежности.
Выполняя сразу же возникшее намерение создать «несколько таких рассказов», в мартовском и апрельском номерах журнала за 1877 г. и тех же номерах за 1878 г. Салтыков продолжил историю героев. Первоначальная наметка подверглась при этом серьезному углублению: гарантией политической благонадежности служит не мирная обывательщина, но агрессивный аморализм. В повествование вплетается, сближая его с циклом «Господа ташкентцы», «Дневником провинциала в Петербурге», рассказом «Дети Москвы», тема хищнической уголовщины, спекулятивного ажиотажа. Судьба героев приобретает большую значительность; вначале им кажется, что «годить» и «жить» — понятия вовсе друг с другом ненесовместимые» (см. стр. 319); в продолжении раскрываются «все мытарства, составляющие естественную обстановку карьеры самосохранения». Вновь написанные части складываются в единый сюжет. Первый рассказ оказывается лишь интродукцией к углубившейся главной теме. Замысел развертывается в сатирический роман.
Исторические обстоятельства 1879–1881 гг.: подъем революционного движения, оживление и усложнение общественно-политической жизни страны — отодвинули осуществление замысла писателя. Работа возобновляется только в 1882 г., когда контрнаступление реакции по всему общественному фронту делает тему «Современной идиллии» необычайно актуальной. 8 июня 1882 г. Салтыков информирует Н. А. Белоголового: «Теперь надо писать о светопреставлении. Вы спрашиваете, что я готовлю дальше? Да вот хотелось бы «Современную идиллию» кончить <…> в этом занятии и проведу осень».
Салтыков собирался «Современной идиллией» привести «цензуру в изумление», иронически подразумевая невинный в цензурном отношении характер предполагаемого цикла (см. цитированное письмо к Анненкову). Он привел ее в ярость. Роман занял в его творчестве одно из первых мест по обилию и серьезности вызванных им цензурных преследований. Второе предостережение «Отеч. зап.», объявленное 18 января 1883 г., было мотивировано, в частности, содержанием «Злополучного пискаря, или Драмы в Кашинском окружном суде» (главы XXIII–XXIV)[49].