Джунгли давали мне пропитание. Крупные хищники в долине не водились, да и мелких-то не было, разве что всякие насекомые-переростки — они не превышали в длину моего локтя и охотились на себе подобных. Ледяная вода озер и рек поначалу остужала мою любовь поплавать, но удержаться оказалось невозможно, и хотя бы пару раз в день я ненадолго бросался с берега, быстро-быстро молотил руками по воде, чтобы не замерзнуть, и выскакивал обратно. Постепенно это стало нравиться, тело привыкло получать встряску. Потихоньку я начал даже нырять, но старался не увлекаться, четко осознавая опасность холода после того, как однажды мне свело ногу.
Решив еще раз свежим взглядом окинуть свои владения, я повторил тяжелый подъем из жарких влажных джунглей к продуваемой прохладными ветрами вершине центрального холма. Теперь я запасся кой-каким пропитанием, зная, что насчет еды верхняя терраса мне ничего не предложит, поэтому оставался там дольше, чем при первом посещении.
На табличках, приготовленных из смеси красной смолы ракоста с золой, я выдавил вид окрестных гор, карту долины, видимую отсюда как бы с высоты птичьего полета, изобразил схему террас, расположение лестницы, заросли тех или иных растений, которые смог отсюда различить, озера и речки, обнаруженные мною руины и кладки яиц, а, напоследок, решил нанести план бункера, для чего еще раз обследовал его.
Огромные платформы из искусно соединенных древесных стволов могли оказаться лежанками, столами, да, в общем, чем угодно. Холодный сухой воздух гор сохранил их почти в первозданном виде. Поняв это, я пожалел, что ни один анамибс не умер здесь — ведь тогда у меня появился бы шанс увидеть не кости, а мумию. Страсть ученого на миг взяла верх над практицизмом беглеца, и я вновь обошел рукотворные пещеры, заглядывая в каждый угол. Но ничего нового, конечно же, не нашел. И вновь мое внимание привлек этот гладкий округлый черный камень. Я потрогал его, отметив, что он, пожалуй, теплее, чем полагается быть обычному камню в таком месте, но не придал этому обстоятельству большого значения, списав на особый состав камня.
Мне ничего не оставалось, как выйти вон. К тому моменту запасы взятого с собой провианта подошли к концу, и я, с чистой совестью, начал спуск в долину — спуск не менее напряженный, чем подъем — чтобы проверить кое-какие догадки, возникшие после внимательного осмотра и составления карт, и заполнить «белые пятна» неисследованных территорий.
Я еще не знал, что главное открытие ждет меня не внизу, и что оно связано с черным камнем.
* * *
Колючие тристины проникли даже в трещины на древней лестнице, где они соседствовали с камнеломкой, и я, насколько мог, старался обходить их. Дикая жизнь в долине не пощадила мою одежду, превратив ее в кое-как скрепленную связку лохмотьев, но я не мог отказаться от этого атрибута цивилизованного человека. Кроме того, в треть тьмы на высоте бывает холодновато.
Когда я в третий раз поднялся на верхнюю террасу и, продравшись сквозь колючие заросли, подошел к входу в бункер, последний луч солнца упал прямо передо мной, освещая вырубленную в скалах галерею на всю ее глубину.
Я прошел вовнутрь, прямо по светящейся красным золотом дорожке на неровном полу искусственной пещеры, и она привела меня в округлый зал с черным камнем посередине. Настоящий ученый не может отступить перед нерешенной задачей, он способен лишь отложить ее, но факт этот будет отравлять его до поры, пока не удастся найти решение.
На этот раз для подъема по лестнице анамибсов я воспользовался собственной переносной лестницей, сплетенной из стволов и лиан. Чтобы не обдирать колени и локти, чтобы не тратить лишних сил, я каждую огромную ступень преодолевал, прислоняя к ней свою лесенку, и взбирался без каких-либо хлопот.
Ее же я применил и для того, чтобы взобраться на гладкий черный камень. Заходящее солнце благословило меня и покинуло пещеру. Ухватив последний свет сумерек, я залез-таки на камень, но и сверху на нем не было видно никаких знаков, или их не удавалось различить из-за стремительно наступающей тьмы. Вместо того, чтобы разумно отложить осмотр до первой трети следующего дня, я принялся на ощупь обследовать поверхность и почувствовал, что здесь она теплее, чем внизу, и тем теплее, чем ближе к центру.
Я наложил руки на центральную часть камня, на самую его макушку, и ощутил в ответ нарастающий жар. С ним что-то происходило. Возможно, он просыпается? Так же, как наши древние машины? Но это же камень анамибсов…
Несмотря на жар, я не отдернул ладоней. Мне нужно было довести хотя бы одно дело до конца. К чему бы оно не привело.
И в этот миг со всех сторон сразу раздался голос.
От неожиданности я зажал уши руками, но тут же открыл их. Глупо бояться слов.
Чтобы убедиться, что голос звучит не у меня в голове, я снова чуть прикрыл уши. Слышно стало хуже. Я вздохнул с облегчением — моей голове, пожалуй, более чем достаточно одного Пола.
Кто бы это ни был, он говорил по-настоящему, вслух. Говорил на староферсейском. Диалект, но понятный. Оглядевшись в наступившей тьме, я не увидел ничего, и решил спокойно посидеть там, где стоял, чтобы логически завершить свой, возможно, опрометчиво начатый, эксперимент.
Вот что донеслось до меня:
«Я говорю с тобой их языком, их словами — тех существ, что пришли из-за прозрачной стены, спустились с небесных огней и теперь процветают там, где мы благоденствовали еще совсем недавно. Не успело потерять хвост семя, принятое матерями, как ранее добрый и щедрый мир перевернулся дважды, показав вначале мертвую, а затем опять живую сторону бытия, но живую уже не для нас.
Я говорю с тобой их языком, потому что в тумане сложилось течение, ветви сплелись и живые корни сковали свободу выбора сетью определенности, потому что священные камни выстроились в два ряда, указывая тропу над болотом ошибок. Надежда моя в том, что указания разгаданы правильно и речь моя достигнет внимающего слуха.
Я говорю с тобой издалека, но расстояния в узле — обманчивы. Не отбрасывай мои слова как старые. Посмотри вокруг, посмотри вперед и назад, посмотри под и над, прислушайся ко мне своей нервной грибницей, и пойми, ты мертв также, как я, жив также, как я, просто сейчас ты — на свету, а я — в тени. Мы постоянно присутствуем во всем, но лишь когда корень даст побег, под солнцем появляется лист. Мой лист увядает. Увяли деревья моего народа. Не резвятся больше юные хвостатики в тростниках и озерах, матери не совершают таинство приплода, созерцатели не следят за горами и ветром, а певцы не тревожат выси трелью — все прошло, кануло во тьму, откуда некогда появилось несмело проросшим орехом, тем первым, от которого разошелся могучий древний лес.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});