В это время появился человек. Он с непостижимой торопливостью пробежал пространство, отделяющее животный мир от homo sapiens эпохи авиационных моторов в 1900 H. P. В наши дни он торопливо - не без участия самовредительства, ликвидирует все те формы, которые остались от прохождения по историческому кроссу до момента ликвидации частной собственности на средства производства. Это основное. Дальнейшие исторические события пройдут очень бурно и очень быстро.
Человечество в некотором смысле начнет обратный путь. Вместо того чтобы довольствоваться тем, чтобы сеять чахлую пшеничку на чахлых морщинах земли, оно начнет вскрывать и вызывать к жизни все, все силы, погребенные в земле; оно пробудит к жизни - своей, человеческой - всю ярость, все чувственное плодородие, накопленное за миллиарды веков в виде угля, нефти, соли, фосфоров, азотных соединений, металлов, минералов и прочее и прочее. Духовные, умственные и чувственные силы будут чудовищно расти. И какой-нибудь кривоногий скиф, три тысячи лет тому назад без толку мотавшийся на лошаденке по степи, в грязных штанах, с куском червивой кобылятины под седлом, или даже богоравный Одиссей, мировой хвастун, враль, пустившийся со своей каменистой Итаки за мелкой торговлишкой и вернувшийся домой без штанов, - даже такие герои будут казаться непригодными для детских сказок.
Люди будут потрясать небо и землю чудовищностью своих вымыслов, идей и ощущений. Запасов хватит на много, много миллионов столетий...
РЕЧЬ
НА ТОРЖЕСТВЕННОМ ЗАСЕДАНИИ
ПАМЯТИ М. Ю. ЛЕРМОНТОВА
Отмечая 125-летнюю дату со дня рождения Михаила Юрьевича Лермонтова, мы тем самым отмечаем начало нашего пересмотра великого русского поэта, с тем чтобы его творчество заняло наконец соответствующее место в нашей литературе.
В русской критике до революции прочно укоренился взгляд на творчество Лермонтова как на творчество подражательное, как на некое эхо великих звучаний западноевропейской литературы. Для персонажей и образов лермонтовской поэзии и прозы тщательно разыскивали прототипы из английской и французской словесности. Герои Лермонтова трактовались как бледные копии с великих западных произведений.
Такое отношение к Лермонтову исходило от общего укоренившегося пренебрежительного и высокомерного отношения буржуазной критики к своеобразной культуре русского народа, к той национальной культуре, которая - к негодованию всех наших врагов и к удивлению всех лакейски мыслящих - оказалась великолепной плодородной почвой для того, чтобы в два десятилетия взрастить социалистическое общество и вознести нашу страну на первое место в мире. А нашей культуре и надлежит быть первой, ведущей, источником великих идей и новых моральных ценностей, примером героизма, великодушия и размаха, того творческого размаха, с которым наш народ совершил революцию.
Только один Белинский из всей русской критики - это было еще при жизни Лермонтова - угадал его великий талант.
Жизнь Лермонтова в самом начале, в весне его творчества, была встречена пулей, направленной врагами, из которых злейший был император Николай I.
Лермонтов начал свою творческую жизнь с непримирения со всей российской системой рабства и самодержавного удушения человеческой свободы. В 1833 - 34 годах, тогда еще ученик юнкерской школы, он начал писать исторический роман "Вадим". Тема "Вадима" - это бунт, воплощаемый в образах пугачевского восстания. Герой этого неоконченного юношеского романа - угрюмый горбун, мститель, бунтарь. Так Лермонтов первый, еще до Пушкина, поднимает в русской литературе тему крестьянского восстания. Восстание декабристов и июльская революция 30-го года во Франции находят в шестнадцатилетнем Лермонтове гневный отклик, - это происходит до "Капитанской дочки", до "Дубровского" и до "Собора Парижской богоматери" Виктора Гюго.
Горбун Вадим - это еще скрытый в самом себе, еще только намеченный, еще детский абрис лермонтовского гения... Когда начинают сравнивать лермонтовского "Вадима" и пушкинского "Дубровского" и говорят о совпадении темы и даже деталей, то это обозначает лишь, что оба гения русской литературы одинаково чувствовали и одинаково творчески переживали социальную тематику эпохи.
Лермонтов не окончил "Вадима", - очевидно видя сам юношеские недостатки этой повести.
В 1836 году он пишет роман "Княгиня Лиговская" из петербургской жизни, где также первым в русской литературе ставит новую для того времени тему человеческого достоинства. Герой его - обыкновенный человек, чиновник, уязвленный и гордый, тот самый оскорбленный человек, кто спустя несколько лет проскользнет бочком, смешной и странный, по бессмертным страницам Гоголя, кто впоследствии поднимется во весь рост как основной герой Достоевского.
Роман этот Лермонтов также не закончил по той, мне кажется, причине, что сама природа лермонтовского творчества томительно искала иной обстановки, не петербургской с ее контрастами рабской забитости и блеска пустого света. Обстановку, где гений его широко расправляет крылья, он находит на Кавказе, куда его ссылает Николай I за стихотворение "На смерть Пушкина".
Вернувшись из первой ссылки с Кавказа, Лермонтов в 1838 - 39 годах пишет роман "Герой нашего времени".
Я упоминаю в моем слове Лермонтова-прозаика, не касаясь Лермонтова-поэта, потому что, отдавая все должное Лермонтову-поэту, его прозрачному, совершенному стиху, как бы вырезанному на меди, более холодному, чем стих Пушкина, но не менее совершенному, - считаю все же, что Лермонтов-прозаик - это чудо, это то, к чему мы сейчас, через сто лет, должны стремиться, должны изучать лермонтовскую прозу, должны воспринимать ее как истоки великой русской прозаической литературы.
Лермонтов в "Герое нашего времени", в пяти повестях: "Бэла", "Максим Максимыч", "Тамань", "Княжна Мери" и "Фаталист", связанных единым внутренним сюжетом - раскрытием образа Печорина, героя времени, продукта страшной эпохи, опустошенного, жестокого, ненужного человека, со скукой проходящего среди величественной природы и простых, прекрасных, чистых сердцем людей, - Лермонтов в пяти этих повестях раскрывает перед нами совершенство реального, мудрого, высокого по стилю и восхитительно благоуханного искусства.
Читаешь и чувствуешь: здесь все - не больше и не меньше того, что нужно и как можно сказать. Это глубоко и человечно. Эту прозу мог создать только русский язык, вызванный гением к высшему творчеству. Из этой прозы - и Тургенев, и Гончаров, и Достоевский, и Лев Толстой, и Чехов. Вся великая река русского романа растекается из этого прозрачного источника, зачатого на снежных вершинах Кавказа.
В 1841 году, незадолго до своей второй роковой поездки на Кавказ, Лермонтов прочел друзьям начало задуманной им повести о художнике Лугине. Это поразительное произведение, известное под названием "Отрывок из начатой повести", или "Штосс". Это рассказ о художнике, теряющем рассудок. О чем другом, как не о творческом безумии, мог говорить Лермонтов в Петербурге в те годы. Повесть остается незаконченной. Лермонтов - снова на родине своей поэзии, на Кавказе. Но здесь его настигает мщение тех, кого он ненавидел.
В день дуэли, поднимаясь верхом на Машук, Лермонтов рассказал своему секунданту Глебову о том, что у него готов план двух исторических романов: один - из эпохи отечественной войны (то есть то, что впоследствии осуществил Лев Толстой), другой - из кавказской жизни времен Ермолова, о завоевании Кавказа, о персидской войне и катастрофе в Тегеране, когда погиб Грибоедов. До этого в Петербурге Лермонтов рассказывал Белинскому о задуманной им исторической трилогии, причем первый роман должен быть из времен Екатерины и французской революции.
Таковы были творческие планы Лермонтова. Они не осуществились, он не успел рассказать Глебову о своей трилогии. На лысом склоне Машука его ждал Мартынов, и через несколько минут великий поэт русского народа упал с пробитым сердцем... Убийцы знали, что наказания им не будет за эту смерть, что в Петербурге уже аплодируют этому выстрелу.
Лермонтов не выполнил своих задач... Их выполним мы, его ученики, строители новой жизни и нового человека...
ПОКА ЕЩЕ НЕ ПОЗДНО
Я хочу, чтобы голос советского писателя был услышан, покуда не пришел роковой для Европы день, когда разум будет оглушен взревевшими по всему фронту батареями, помрачен удушающими испарениями войны, ослеплен пожарами городов. Все это - не вымыслы из фантастического романа, все это с громадной силой разрастется завтра, но это завтра можно миновать, если все усилия будут приложены к тому, чтобы этот черный день не состоялся.
Войны не хочет никто, кроме ничтожного меньшинства. Война, как сырой костер в ноябрьский день, плохо разгорается. В ней самой, - то есть в миллионах цветущих жизней, оторванных от труда, творчества, семейного очага, от привязанностей ума и сердца и брошенных в ноябрьские поля, в траншеи, полные воды и грязи, - нет желания наполнять эти траншеи кровью своей и тех, кто лишь в военных приказах, продажных статьях продажных газет да в речах премьеров назван врагом. Врагов нет в этой готовящейся чудовищной бойне: народы, посланные для умерщвления других народов, не находят и не могут найти в себе никаких побуждений для убийства.