Читать интересную книгу Фрекен Смилла и её чувство снега - Питер Хёг

Он гасит сигарету. Стоит он спиной ко мне. Я не знаю, разочарован он или ему все равно.

— Откуда ты это знаешь, Смилла?

Когда еще только думали, не поставить ли на лед «Warrior», я полгода работала в американской гидрокриолаборатории на острове Байлот, занимаясь моделированием для определения эластичности морского льда. Нас в группе было пятеро энтузиастов. Мы знали друг друга еще с двух первых конференций приполярных народов. Когда мы устраивали вечеринки, то, захмелев, произносили речи о том, что впервые в одном месте собрано пять гляциологов эскимосского происхождения. Мы говорили друг другу, что в тот момент мы представляем собой самую компетентную в мире экспертизу.

Свои самые важные эмпирические выводы мы получали в тазах для мытья посуды. Мы наливали туда соленую воду, ставили тазы в лабораторные морозильники и замораживали воду до заданной толщины льда. Эти пластины мы выносили на улицу, клали их на края двух столов, нагружали их грузами и измеряли, насколько они прогнутся, пока не сломаются. Мы подключали электрические двигатели, чтобы создать вибрацию грузов, и доказывали, что сотрясение от бурения никак не повлияет на структуру и эластичность льда. Мы были полны гордости и научного восторга первооткрывателей. Только когда мы написали наш заключительный отчет, в котором рекомендовали компаниям «А. П. Мёллер», «Шелл» и «Госпетрол» начать разработку гренландских нефтяных месторождений с построенных на льду платформ, до нас дошло, что мы делаем. Но было уже поздно. Одна советская компания спроектировала «Warrior» и получила концессию. Нас всех пятерых уволили. Пять месяцев спустя прототип был стерт в порошок. С тех пор не делалось никаких попыток создать что-нибудь более постоянное, чем плавучие платформы.

Я могла бы рассказать это Яккельсену. Но я этого не делаю.

— Сегодня ночью я все устрою, Смилла, — говорит он.

— Прекрасно.

— Слушай, ты мне не веришь. Но ты увидишь. Мне все совершенно ясно. Меня они никогда не могли провести. Я ведь знаю судно, так? У меня все схвачено.

Когда он оказывается в полосе света от мостика, я вижу, что на нем нет верхней одежды. Он стоял на десятиградусном морозе, беседуя со мной, так, как будто мы были в помещении.

— Сегодня ночью от тебя требуется только сладко спать, Смилла. Завтра все изменится.

— Тюремная кухня предоставляла einzigartige[54] возможности, чтобы печь из дрожжевого теста.

Урс стоит склонившись над прямоугольной формой, обернутой в белое полотенце.

— Die vielen Faktoren[55]. Сама закваска, опара и, наконец, тесто. Сколько оно поднимается и при какой температуре? Welche Mehlsorten?[56] При какой температуре печется?

Он разворачивает хлеб. У хлеба темно-коричневая, блестящая гладкая корочка, которая нарушается в нескольких местах целыми пшеничными зернами. Головокружительный аромат зерен, муки и кисловатой свежести. При других обстоятельствах я бы этому порадовалась. Но меня интересует нечто иное. Фактор времени. Каждое событие на судне начинается с камбуза.

— Почему ты вдруг решил сейчас печь, Урс? Это ungewöhnlich[57].

— Все дело в соотношении. Между Säuerlichkeit[58] и тем, как оно поднимается.

После того как у нас пропал контакт, после того как он обнаружил меня в кухонном лифте, мне стало казаться, что в нем самом есть что-то похожее на опару. Что-то подвижное, неиспорченное, простое и вместе с тем изысканное. И одновременно слишком, слишком мягкое.

— Что, еще кто-нибудь будет есть?

Он пытается сделать вид, что не слышит меня.

— Ты попадешь за решетку, — говорю я. — Прямо ins Gefängnis[59]. Здесь, в Гренландии. И не будет никакой кухонной синекуры. Keine Strafermässigung[60]. Они тут не особенно размышляют, как и что готовить. Когда мы снова встретимся, годика через три-четыре, посмотрим, сохранишь ли ты свое прекрасное настроение. Хотя и похудеешь килограммов на тридцать.

Он оседает, словно проколотое суфле. Откуда ему знать, что в Гренландии нет тюрем?

— Um elf Uhr. Für eine Person[61].

— Урс, — говорю я, — за что тебя осудили?

Он смотрит на меня застывшим взглядом.

— Только один звонок, — говорю я. — В Интерпол.

Он не отвечает.

— Я позвонила перед отплытием, — говорю я. — Когда увидела список экипажа. За героин.

Бусинки пота проступают на узкой полоске между усами и верхней губой.

— И не из Марокко. Откуда он был?

— Зачем меня так мучить?

— Откуда?

— Аэропорт в Женеве. Озеро совсем близко от него. Я был в армии. Мы получили ящики вместе с провизией и отправили их по реке.

Когда он отвечает, я впервые в жизни начинаю немного понимать искусство допроса. Он отвечает мне не только из-за того, что испытывает чувство страха. В такой же степени он испытывает потребность в контакте, тяжесть угрызений совести, одиночество на борту.

— Ящики с антиквариатом?

Он кивает.

— С Востока. Самолетом из Киото.

— Кто их привез? Кто был экспедитором?

— Но вы это должны знать.

Я молчу. Я знаю ответ еще до того, как он открывает рот.

— Der Verlaine natürlich…[62]

Вот так они набирали экипаж на «Кронос». Из людей, у которых не было выбора. Только теперь, по прошествии всего этого времени, я вижу кают-компанию такой, какая она есть на самом деле. Словно микрокосм, словно отражение той сети, которую Тёрк и Клаусен создали раньше. Подобно тому как Лойен и Винг использовали Криолитовое общество, они использовали уже имевшуюся ранее организацию. Фернанда и Мария из Таиланда, Морис, Хансен и Урс из Европы — части одного и того же организма.

— Ich hatte keine Wahl. Ich war zahlungsunfähig[63].

Его робость уже более не кажется преувеличенной. Я выхожу за дверь, когда он меня догоняет.

— Fräulein Smilla. Иногда я думаю, а не блефуете ли вы. Что, может быть, вы не из полиции.

Даже стоя в полуметре от Урса, я чувствую исходящий от хлеба жар. Он, должно быть, только что из печи.

— И в этом случае wäre es kein besonderes Risiko[64], если бы я в один прекрасный день подал вам, ну, скажем, порцию бисквита с осколками стекла и кусочками колючей проволоки.

Он держит хлеб в руке. Его температура, наверное, градусов двести. Может быть, этот Урс все-таки не такой уж мягкий. Может быть, если его подвергнуть воздействию высокой температуры, то у него появится твердая, как стекло, корочка.

Нервный срыв совсем не обязательно бывает срывом, он может наступить так, что ты тихо и спокойно погружаешься в равнодушие.

Это со мной и произошло. По пути с камбуза я решаю бежать с «Кроноса».

В каюте я под одежду надеваю шерстяное нижнее белье. Поверх него свой синий рабочий костюм, синие резиновые тапочки, синий свитер и тонкий темно-синий пуховик. В темноте он будет почти черным. Это наименее бросающееся в глаза из того, что я сейчас могу найти. Чемодан я не собираю. Я заворачиваю деньги, зубную щетку, запасные трусики и бутылочку миндального масла в полиэтиленовый пакет. Мне кажется, что с большим количеством вещей мне не убежать.

Я повторяю самой себе, что это меня настигло одиночество. Я выросла среди людей. Если я и стремилась к коротким периодам одиночества и погружению в себя и достигала их, то лишь для того, чтобы сильнее ощутить свою общность с людьми.

Но я так и не смогла найти ее. Как будто она пропала для меня однажды осенью, когда Мориц впервые увез меня на самолете из Гренландии. Я по-прежнему ищу ее, я не отказалась от этого. Но похоже, что я так ничего и не добьюсь.

И вот, пребывание на этом судне стало пародией на мое существование в современном мире.

Я не героиня. Мне довелось почувствовать что-то к ребенку. Я могла бы предоставить свое упрямство в распоряжение того, кто захотел бы понять, почему он умер. Но такого человека нет. Нет никого, кроме меня самой.

Я выхожу на палубу. За каждым углом я ожидаю увидеть Верлена.

Мне никто не попадается на пути. Палуба кажется вымершей. Я встаю у борта. «Гринлэнд Стар» выглядит иначе, чем несколько часов назад, когда я стояла здесь. Тогда я еще находилась под влиянием всех предшествующих дней. Теперь — это мой путь отсюда, моя возможность побега.

Пирсы, из которых по меньшей мере два длиной в километр, удивительно неподвижны на длинных волнах, катящихся из тьмы. У зданий я вижу маленькие, освещенные электрические автомобили и автокары.

Трап «Кроноса» спущен. На причале большие таблички гласят: «Access to pier strictly forbidden»[65].

От того места, куда спускается трап, мне надо будет пройти шестьсот-семьсот метров по понтонному причалу, освещенному ярким электрическим светом. Охраны, похоже, нет. В наблюдательных вышках, откуда управляют выкачиванием нефти, свет не горит. Но, скорее всего, за всем участком ведется наблюдение. Меня увидят и подберут.

На это я и рассчитываю. Они, очевидно, обязаны доставить меня назад. Но сначала они отведут меня туда, где будет офицер, письменный стол и стул. Там я расскажу кое-что о «Кроносе». Не то, что будет похоже на известную мне часть правды. Этому бы не поверили. Но кое-что менее серьезное. Немного о наркотиках Яккельсена и о том, что я, не чувствуя себя защищенной от остальных членов экипажа, хочу покинуть судно.