Читать интересную книгу По следу Саламандры - Глеб Сердитый

И в этих посольствах был смысл, но до Лены еще не доходило, какой.

Иностранец интересовался всем очень живо. Автомобили и троллейбусы интересовали его не меньше, чем архитектура. Он протягивал руку с длинными пальцами и норовил дотронуться до всего, пощупать.

Купола над Кремлем вызвали у него мистический ужас своими золотыми луковками. Их во сне было куда больше, чем в действительности. Лена знала, что он идет к ней, в этот детский сад с взбесившимися детьми. Он не знает дороги, но чувствует, куда идти, и интуитивно приближается к ней.

Лена позвала его.

Потом она увидела себя его глазами — маленькую Леночку с косичками, в бантах, как на детсадовских фотографиях.

Обернулась, и ее догадка подтвердилась — это был Остин. Но несколько карикатурно нарисованный. Вновь озарение — она поняла, что видит его таким, каким он сам себя представляет. Люди же не видят себя со стороны, а зеркала безбожно лгут. И у каждого складывается некий образ себя, где–то правдивый, даже безжалостный, а где–то и приукрашенный. Какие–то черты мы, справедливо или нет, признаем своими достоинствами и верим, что они сильны в нас; а некоторые черты — напротив, полагая недостатками, заставляем себя не замечать.

Лена задумалась над этим давно, когда учитель физкультуры, располневший бывший дзюдоист, как–то едва не застрял в дверях подсобки, вызвав смешки девчонок. И сказал с укоризной: «Зря смеетесь, в душе–то я по–прежнему стройный!»

Внутренний портрет Остина был почти адекватен. Лишь глаза казались больше, чем в реальности. И движения были несколько угловатыми. Он чувствовал себя слегка неуклюжим. Он нес на руках игрушку, спасенную от малышни. Детишки прикончили всех кукол и всех мягких зверушек и унеслись куда–то в поисках новых жертв. В игровой комнате детского сада остались только маленькая Ленка и Остин.

Она знала, что они не одни. Где–то за пределами дома черным вороном кружил Флай. Его зловещая тень скользила временами по окнам. Флай очень сердился на кого–то.

Но Остин не замечал его. Игрушка в руках Остина повернула голову в сторону Лены и сказала:

— Всех убили. Меня тоже хотели убить.

Это была очень странная игрушка. Сшитая из разноцветных меховых лоскутков, она походила на медведя, лягушку, белку и ослика. Неумелые ручки, возможно, бестолково подобрали цвета и неряшливо выкроили заготовку, да и выкройку собрали, кажется, не совсем верно.

Уродец выглядел асимметричным и жалким. Но что–то присутствовало в игрушке еще. Что–то зловещее. Игрушка была недоброй и строила злокозненные планы.

Остин не замечал ничего такого. Он нежно прижимал гнусного карлика к груди. А Лена поняла главное — все уничтоженные игрушки были живыми. Они только прикидывались куклами и мишутками. Это было войско, оживленное каким–то злым волшебником, для целей неясных, но коварных и недобрых. При этом волшебник не считал себя злым. Он считал себя правым. Кукла транслировала его устремления.

Лена поняла — от куклы необходимо избавиться. А лучше ее уничтожить. Как она раньше не догадалась? Наверное, потому, что она уже взрослая. Пусть она выглядит маленькой, но в действительности–то она уже совсем взрослая. Вот она и не поняла. А дети почувствовали охватившее игрушки зло. И пошли на них войной. Их не смущало внезапное одушевление кукол. Для детей в этом нет ничего чудесного. Но это неправильно! Дети сами одушевляют игрушки. Когда это делает кто–то за них, дети негодуют от осознания несправедливости.

С единственным оставшимся одушевленным уродцем нужно что–то делать! Как–то отобрать его у Остина. И сжечь! Да, лучше сжечь! Потому что, пока хоть одна оживленная нежить существует, опасность не миновала.

Только Остин, пусть он и взрослый, ведет себя как маленький ребенок. Он не видит в кукле опасности. Он не осознает ее злобного уродства, больше внутреннего, чем внешнего. Он чувствует только сострадание к невинному, беспомощному существу.

— Сегодня я узнаю, что значит возвращение в детство… — сказал Остин, садясь на ступеньках.

— Возвращаться — плохая примета; не стоит возвращаться, даже если забыл что–то важное, без чего нельзя отправляться в путь. А возвращаться в детство, даже если забыл там что–то очень важное, должно быть больно, — ответила Лена.

Слова Остина напугали ее.

— Не слышал, чтобы возвращаться было плохой приметой, — удивился Остин.

Нужно было попытаться его убедить. Нельзя, чтобы он подпал под дурное влияние куклы.

— А у нас так говорят, — сказала Лена.

— Мы уходим, чтобы вернуться, и возвращаемся, чтобы уйти, — сказал он, будто глядя внутрь себя.

— Возвращаться с дороги — плохо. Если что–то забыл, то лучше уж постараться обойтись без этого. Говорят «пути не будет». Я не знаю почему. — Лена понимала, что это звучит неубедительно, однако не лукавить было важнее.

Потом было много еще всяких красот и приключений. Космические корабли. И установление дипотношений между СССР и этой страной. Остин оказался принцем этой страны. А Лену направили с дипломатической миссией на огромном звездолете, летящем со скоростью света.

Был какой–то писаришка, предатель на корабле, науськанный злым волшебником устроить диверсию. Или это был стрелок–радист и английский шпион. Или что–то еще.

Лена вручала Остину верительные грамоты в храме из черепов, который изнутри оказался похожим на Зимний дворец в Ленинграде. И на стенах, так же, как в Эрмитаже, висели картины. Только не земные, а местные — с суровыми дядьками из разных эпох.

И Лена между делом сделала открытие в области искусствоведения. Оказывается, завораживающая странность этих картин — в перспективе. Европейская живопись содержит одну перспективу со схождением линий в одну точку. И один источник освещения. А на этих картинах было несколько направлений света и несколько точек перспективы. Поэтому взгляд по ним блуждал и путешествовал, срываясь с одной перспективы на другую.

Те, кто думает, что искусство — это глоток прохладного сока в летний зной, ошибаются. Искусство — это возможность пройти путями, которые ты давно пересек.

Так же и сны.

Лена иногда думала, что ее сны — это другие жизни в других мирах.

* * *

Кантор прочел письмо, в котором с утомительными подробностями, занудно рассказывалось о побеге Флая из башни замка.

Затем прочел отчет Клосса. Написано было, что и говорить, поживее письма, даже с каким–то намеком на остроумие и изящество слога. Но вот соображения и идеи забавили отнюдь не новизной и свежестью мысли. Логика в них была, но и только. Однако всем известно, что логика — прекрасный инструмент, с помощью которого нельзя узнать ничего нового.

Сделал несколько звонков, в том числе поговорил с председателем народной милиции города Рэн Уильямом Тизлом. Из этого разговора он узнал все, что думает председатель милиции об указаниях, которые норовят дать ему те, кто не разбирается ни в местных условиях, ни в местных людях, а также немного полезного, в том числе о чудесном и зловещем происшествии в ночном лесу.

— И какие шаги вы решили предпринять? — поинтересовался Кантор.

— Уже предприняли.

— И?

— Приковали эту штуку к четырем деревьям потолще.

— Она не противилась?

— Кто?

— Эта ваша лохматая штука, — пояснил Кантор, — она никак не выказала вам протеста против цепей?

— Она же машина, — растерялся Уильям Тизл.

Он явно не понимал противоречия в своей собственной логике. Машина вела себя, как живое существо, что и привело к необходимости ее приковать, но…

— Значит, больше ничего подобного тому, что видели ночные сторожа, машина не вытворяла?

— Нет. И больше не вытворит, думаю. Трудновато ей будет теперь. Цепи–то толстые. Будем ждать ее хозяина. Думаю, скоро он явится.

Кантор выразил признательность за помощь, одобрение за высокопрофессиональные действия и с улыбкой повесил трубку на рычаг телефонного аппарата.

Было отчего улыбнуться.

Тизл передал ему соображения смышленого милиционера Орсона. «У ней там, внутри, у штуки этой, машина устроена вроде Карты Судьбы, как у историков, говорит этот ваш любимчик, но только мудренее. И она этой машинкой своей, значит, вроде как думает, расчисляет своими колесцами, да пружинками мыслеобразие. А еще у нее там, внутри, есть съемочный аппарат, как тот, что мультифотографические фильмы снимает. И она через него видит всё. А всё, что видит, мыслительной машинкой своей и расчисляет. И если ей мокро стало, то значит, надо переехать повыше, где суше. Вот что этот Орсон намудрил! Каково?»

Кантор хохотнул и подумал, что Орсон и вправду мыслит нестандартно.

Затем Кантор внимательнее изучил отчеты своих добровольных помощников. Как те, что отдал ему привратник, так и присовокупленные к ним Клоссом.

Прочел отчет об опознании тела Хайда. Хмыкнул. Его гипотеза начала подтверждаться.