Мятущаяся страсть-стихия — заключена в законе, в логосе, который дает направление и направляет ее к последним и окончательным исходам —
От высокоторжественных немотДо полного попрания души:Всю лестницу божественную — от:Дыхание мое — до: не дыши![551]
У Цветаевой даны три образа исхода — разрешения, вольной смерти (т. е. конца, окончательности, которая уже не жизнь). — Могущественно стремление к этому разрешению.
Взмыв — выдышаться в смерть!
Или:
И не опомнившись — мертвым пасть:О страсть! — Страсть! — Страсть![552]
5
В тот град осиянный,Куда — взятьНе смеет дитяМать.[553]
Вот эти три образа исхода стихии-страсти.
1. Вакхический рай, увековеченная, обессмерченная земная страсть в ее напряженнейшем моменте. В этот рай — Вакх-Дионис уносит Ариадну, покинутую Тезеем на Наксосе. Это рай вечной юности — бессмертия и красоты (трагедия «Тезей»).
2. Спартанское небо (см., напр., берлинский цикл стихов в сб. «После России»). — Вечность бесстрастия, «царство теней», в которую страсть перелилась, изошла — в корне изменив свою сущность.
Здравствуй, бесстрастье душ!В небе тарпейских круч,В небе — спартанских дружб!
Здесь страстное утверждение бесстрастия. Отблеск, отсвет небесного бесстрастия — в земных дружбах — братьев, брата и сестры, отроков, Иисуса и Иоанна. Но в земном плане — опасность: в бесстрастии каждой из этих земных дружб — тлеет уголек страсти.
3. Бог, который дан Цветаевой в образе разрастающегося баобаба (Письмо к Рильке)[554] — некто, совмещающий страсть и бесстрастие: бог-рост, бог-движение через жизнь и смерть. Тема лишь отчасти намеченная. —
Ибо бег он — и движется.Ибо звездная книжицаВся: от Аз и до Ижицы —След плаща его лишь.
(«Бог», «После России»)
В свое время, на анкету «Чисел»,[555] Цветаева ответила:
Моим стихам, как драгоценным винам,Наступит свой черед.
Не наступил ли уже!
Может быть, сама Цветаева и не ощущает своей связи с нашей эпохой — наша эпоха метафизически с ней связана.
В. Ходасевич
Рец.: «Современные записки», книга 55
<Отрывок>{166}
<…> Уже в рецензиях на предыдущие книжки я с особенным удовольствием говорил о воспоминаниях Марины Цветаевой, посвященных Максимилиану Волошину и историку Иловайскому. Теперь смерть Андрея Белого дала ей печальный повод продолжить прекрасный цикл. Для тех, кто не знает лично Андрея Белого, записи Марины Цветаевой послужат не только художественно блистательным чтением, но и в высшей степени любопытным источником осведомления. Те, кто знал Белого лично, должны будут признать, что в изображении немногих сравнительно своих встреч с ним Цветаева сумела нарисовать портрет исключительной силы и схожести. Цветаева дает отнюдь не фотографию, но живописный портрет, в котором сказалась отчетливо личность самого живописца. И со всем тем (вероятно, даже именно благодаря тому) цветаевский Белый смотрит с этого полотна, как живой, во всем своем фантастическом обаянии, как и в своей очаровательной невыносимости (ибо человек этот был чем очаровательнее, тем невыносимее). Если в портрете Волошина Цветаева, на мой взгляд, несколько нарушила пропорции, превратив своего героя в почти легендарного великана, то на сей раз она вполне избежала этого недостатка, чему и надо, конечно, радоваться. Будущий историк символизма в цветаевском очерке найдет не только замечательный портрет Белого, но и ряд весьма ценных биографических о нем сведений, от чего мемуарная, чисто документальная ценность «Пленного духа», разумеется, только возрастет.[556] Укажу, между прочим, на одну частность. Цветаева приводит письмо, которое Белый написал ей, прочтя ее книгу стихов «Разлука». Тут же она рассказывает, что эта книга послужила Белому толчком, после которого он и сам написал свой стихотворный берлинский цикл. Эти сообщения проливают любопытный свет на беловские стихи берлинского периода. Оказывается, во-первых, что их заглавие «После разлуки» имеет два смысла: общепонятный, биографический, поскольку их темою послужила некая разлука, пережитая в те дни автором, и тайный литературный, поскольку сборник «После разлуки» написан — после «Разлуки» Цветаевой и под влиянием этой «Разлуки». Во-вторых, обнаруживается кое-что в ритмической структуре беловской книги: ее спондеические и молоссные приемы при сличении оказываются восходящими к таким же приемам в книге Цветаевой. Понятно теперь и то, почему последнее стихотворение в книге Белого посвящено Цветаевой и почему оно говорит именно о ее «непобедимых ритмах»: посвящено было знаком внутренней признательности за воспринятые ритмы. Оно могло бы быть выражено словами: «твоя от твоих».
Воспоминания Цветаевой напечатаны с посвящением мне. Мне же уделено в них несколько лестных слов. Тут-то и начинается второе мое «по поводу». Не сомневаюсь, что литературная обывательщина услышит в наших взаимных похвалах голоса кукушки и петуха. Однако мы с Цветаевой можем хвалить или порицать друг друга, ничем не смущаясь. Литературно мы оба принадлежим к тому поколению, а главное — к тому кругу, в котором друг друга одобряли не ради взаимной услуги и осуждали не по причине зависти или ссоры. Эти навыки мы сохранили, меж тем, как несколько парвеню занесли в эмигрантскую словесность дух Фамусовых и Молчалиных. Уже читатель не без основания перестает уважать критику и доверять ей, ибо она отчасти отравлена новым духом. Что делать! Мы можем огорчаться его появлению, но не снизойдем, разумеется, до того, чтобы с ним считаться. <…>
П. Пильский
Рец.: «Встречи», № 6
<Отрывок>{167}
На окраине городка, при самом входе в Тарусу, расположилось хлыстовское гнездо. Это не дом — он сам невидим за густыми зарослями, — это именно «гнездо», а в нем живут «Кирилловны»: так все звали хлыстовок. О них рассказывает Марина Цветаева, как всегда, — очень своеобразно.
Эта талантливая писательница умеет и любит показывать мир так, как он мелькает и зыбится в полусонной душе: запечатленные призраки, ослепляющие частности, краски, лица, голоса. Обычных описаний нет, и тем не менее все рассказывается в своей легко уловимой и ясной картинности.
Цветаева — одно из самых интересных явлений нашей литературы. Все у нее своеобычно и не похоже на других: пятна, а не рисунок, сотрясаемостъ, а не плавность, капризы сложного словопроизводства — сложного и в то же время не вычурного, пусть редкие и непривычные, все же четкие эпитеты и определения. Хлыстовки «долуокие», глаза у них «водопьяные» и т. д.
В этом номере «Встреч» М.Цветаева дала новый отрывок своих воспоминаний — они рассказывают о детстве, отрочестве, — юности, и эти семейные портреты, обстановка, люди ужинают по-особенному, окруженные и освещенные не только воспоминаниями, но также чуть искусственным, сочиненным беллетрическим светом.
Спору нет: Марина Цветаева бывает увлекательна, другой вопрос — до многих ли дойдет ее речь, чуждающаяся шаблона и литературной обыденности. Зарубежных читателей можно подбрасывать в горсти, пересчитывать по пальцам и взвешивать на золотники — не то очень утомленный, не то совершенно беззаботный люд. Иногда кажется, что за русской гранью сошлись три отпетых: нищий, дурак и еще свистун, — не очень почтенная аудитория перед колченогой, подкошенной кафедрой! <…>
С. Риттенберг
Рец.: «Современные записки», книга 55
<Отрывок>{168}
<…> Воспоминания Марины Цветаевой о встречах с Андреем Белым написаны с тою же яркостью, как и воспоминания о М.Волошине, историке Иловайском и его семье и др. В воспоминаниях своих Цветаева придает некий фантастический колорит всему, о чем она пишет, преображая действительность магической силой поэзии. Но именно потому образ Белого, данный Цветаевой, едва ли может дать полное представление об этом замечательном человеке. Здесь слишком подчеркнуты его мании, странности, которых было у него немало. Но сами по себе эти страницы полны величайшего интереса и сослужат, как материал, службу будущему беспристрастному биографу Белого. Хочется особо отметить обличительную речь, сказанную Андреем Белым «ничевокам» (было и такое литературное течение[557]). Суть сводится к тому, что русская литература — дом, из которого уехали хозяева и в котором завелась нечисть. Но передана эта речь, по-видимому, почти дословно: в каждом слове узнаешь неповторимую манеру Белого. <…>