Правильно, значит, по-рабочему, осветил положение.
Но делать было нечего, и мы вслед за Рудаковым, ступили в черноту.
С бетонного потолка рушились вниз огромные капли. Шаги отдавались гулко, было темно и неприятно, и вообще место напоминало унылый подземный переход на окраине, где сейчас вот выйдут из-за угла и безнадёжно спросят спички или зажигалку.
Мы шли молча, перестав обходить лужи на полу. В углах подозрительно чавкало. Мы пыхтели, и пыхтение множилось, отражаясь от стен. Пыхтение наше усиливалось и усиливалось в трубе, и уже казалось, что нас уже в два раза больше.
Мы лезли по этой трубе, стукаясь макушками и плечами, и я всерьёз начал бояться, что сейчас под ногами обнаружатся незамеченные рельсы секретного метро, загугукает что-то, заревёт, ударит светом, и навстречу нам явится какой-нибудь тайный поезд, приписанный к обороне столицы.
Скоро нам стало казаться, что труба давно изогнулась и ведёт вдоль железной дороги, а не поперёк.
Но внезапно стены расступились, и Рудаков, а вслед за ним и остальные, оказались в сумеречном лесу.
Мы оглянулись на железнодорожную насыпь. Огромной горой она возвышалась над нами, закрывая небо. Звёзды уже было видно.
Дорога поднималась выше, круто забирая в сторону. Я предложил отдохнуть, но Рудаков как-то странно посмотрел на меня.
– Давайте пойдём лучше. Тут чудное место – тут дождь никогда не идёт.
– То есть как? – Гольденмауэр не поверил.
– А вот так. Не идёт и всё. Везде дождь, а тут – нету. Да и вообще неласковое место, кладбище к тому же.
Дорога начала спускаться вниз – к речке. У речки вспыхивали огоньки папирос – я понял, что если нас не спросят прикурить, то явно потребуют десять копеек.
06 июля 2018
Слово о ночных огнях на реке, правильном урочном пении и том, что делает с человеком пища, богатая фосфором
- Расскажи хоть, как, примерно сказать, попасть к нему на дорогу?
- Тому не нужно далеко ходить, у кого чорт за плечами, - произнес равнодушно Пацюк, не изменяя своего положения.
Николай Гоголь, «Ночь перед Рождеством»
XII
Речка приблизилась, и мы поняли, что не сигареты мы видели издалека. Это по речке плыли венки со свечками. Их было немного – четыре или пять, но каждый венок плыл по-своему: один кружился, другой шёл галсами, третий выполнял поворот «всё вдруг».
– Ну и дела, – сказал Синдерюшкин. – Не стал бы я в такой речке рыбу ловить.
Это, ясное дело, была для него крайняя оценка водоёма.
Порядком умывшись росой, мы двинулись вдоль речки – венки куда-то подевались, да и, честно говоря, не красили они здешних мест.
Снова кто-то натянул на тропу туманное одеяло. Мы вступили в него решительно и самоотверженно, как в партию. Вдруг кто-то дунул нам в затылок – обернулись – никого. Только ухнуло, пробежалось рядом, протопало невидимыми ножками. Задышало, да и сгинуло.
– Ты хто?.. – спросили мы нетвёрдыми голосами. Все спросили, хором – кроме Синдерюшкина.
– Это Лесной Косолапый Кот, – серьёзно сказал Синдерюшкин.
Тогда Рудаков вытащил невесть откуда взявшуюся куриную ногу и швырнул в пространство. Нога исчезла, но и в затылок нам больше никто не дул. Только вывалился из-за леса огромный самолёт и прошёл над нами, задевая брюхом верхушки деревьев.
Там, где посуше, в подлеске, росло множество ягод – огромные земляничины катились в стороны. Штанины от них обагрились – есть земляничины было страшно, да никому и не пришло это в голову. Трава светилась под ногами от светляков. Но и светляки казались нам какими-то монстрами.
Туман стянуло с дороги, и мы вышли к мостику.
У мостика сидела девушка.
Сначала мы решили, что она голая – ан нет, было на ней какое-то платье – из тех, что светятся фиолетовым светом в разных ночных клубах. Рядом сидели два человека в шляпах с пчелиными сетками. Где-то я их видел, но не помнил, где.
Да и это стало неважно, потому что девушка запела:
Лапти старые уйдуть,
А к нам новые придуть.
Беда старая уйдёть,
А к нам новая придёть.
Мы прибавили шагу, чтобы пройти мимо странной троицы как можно быстрее. Понятно, что именно они и пускали по реке водоплавающие свечи. Но только мы поравнялись с этими ночными людьми, как они запели все вместе – тихо, но как-то довольно злобно:
Ещё что кому до нас,
Когда праздничек у нас!
Завтра праздничек у нас –
Иванов день!
Уж как все люди капустку
Заламывали,
Уж как я ли молода,
В огороде была.
Уж как я за кочан, а кочан закричал,
Уж как я кочан ломить,
А кочан в борозду валить:
«Хоть бороздушка узенька –
Уляжемся!
Хоть и ночушка маленька –
Понаебаемся!»
Последние стихи они подхватили задорно, и под конец все трое неприлично хрюкнули. Я, проходя мимо, заглянул в лицо девушке и отшатнулся. Лет ей было, наверное, девяносто – морщины покрывали щёки, на лбу была бородавка, нос торчал крючком – но что всего удивительнее, весь он, от одной ноздри до другой, был покрыт многочисленными кольцами пирсинга.
– Поле, мёртвое поле, я твой жухлый колосок, – отчётливо пропела она, глядя мне прямо в глаза.
– А красивая баба, да? – сказал мне шёпотом Рудаков, когда мы отошли подальше. Я выпучил глаза и посмотрел на него с ужасом.
– Только странно, что они без костра сидят, – гнул своё Синдерюшкин. – Сварили б чего, пожарили – а то сели три мужика у речки, без баб... Поди, без закуски глушат.
Они явно путались в показаниях.
Я очень удивился этим розным и путаным впечатлениям (есть там женщины, нет ли их – непонятно) и глянул в сторону Гольденмауэра, но тот ничего не говорил, а смотрел в сторону кладбища.
Кладбище расположилось на холме – оттого казалось, что могилы сыплются вниз по склону. Действительно, недоброе это было место. Дверцы в оградках поскрипывали – открывались и закрывались сами. Окрест разносились крики птиц – скорбные и протяжные.
– Улю! Улю! – кричала неизвестная птица.
– Лю-лю! – отвечала ей другая.
Но что