от другого, вбиты два здоровенных крюка. Пол тоже каменный. Тянет сыростью, ему очень холодно, но, возможно, это из-за шока. Может быть, они находятся под землей. Он пытается вспомнить, как уходил из ярко освещенной комнаты и что было потом, но все, что осталось в памяти, — это как они шли сюда по коридору. Может, они спускались по лестнице, а может, и нет.
Он прислушивается. Откуда-то издалека доносится звук капающей воды. Снаружи, в коридоре, слышны шаги, медленные и равномерные. Должно быть, дежурный охранник. Пауза, кашель, шаги возобновляются. Он напрягает слух, пытаясь уловить хоть какое-нибудь подтверждение присутствия других людей. Они прошли мимо множества дверей, расположенных по обеим сторонам коридора. Наверняка за ними тоже люди, те, кого недавно арестовали.
Не может быть, чтобы они оставили его здесь надолго. Андрей полагает, они нарочно держат заключенных в неведении относительно происходящего. Некоторые врачи поступают так же. Пациент низводится до номера истории болезни, он не знает, что будут делать с его телом дальше и для чего. Андрей всегда боролся против такого подхода.
Но он срабатывает. Конечно, срабатывает. Именно поэтому они применяли его веками и продолжают применять. Опять этот звук, будто что-то капает. Андрей не может понять, откуда он доносится. На короткое время он, кажется, заснул стоя, но теперь снова полностью пришел в чувство. Он ощущает сырость на лице. Снова пошла кровь, она течет из-под повязки. Подобная рана требует швов, но дело не в этом. Этот идиот даже не смог как следует ее забинтовать. И тампон нужно было прижимать дольше. И, конечно, пациент при этом должен лежать.
Андрей смотрит вниз на каменный пол. Снова слышен звук падающих капель, и до него доходит, что это капает его кровь. Он видит, как она разбивается о пол.
Кровотечение не опасное, но рано или поздно он от него ослабеет. Его нужно остановить. Очень медленно, чтобы не привлекать внимания охранника, если тот смотрит в глазок, он втягивает левую руку внутрь рукава. К счастью, Аня связала рукава немного длиннее, чем надо. Теперь он высвободил манжету. Он поднимает руку и крепко прижимает манжету к промокшей повязке на лбу. Рукав прикасается к его лицу. От него пахнет домом и кровью.
Анна садится в трамвай, который едет прямо к дому Маслова. Трамвай набит, но она пробирается вперед и находит свободное место. Она закрывает глаза и погружается в темноту. Какая роскошь, просто сидеть и ехать в полной темноте. Трамвай раскачивается и звенит на ходу. Мужчину, стоящего рядом, качнуло вперед, и он хватается за ее плечо, чтобы не упасть. Она смотрит ему в глаза. Ему около шестидесяти, у него лицо человека, изнуренного тяжелым трудом.
— Извините, — говорит он.
— Ничего страшного.
Она снова прикрывает веки. Следующие десять минут ей не нужно ничего делать, только следить за тем, чтобы не заснуть и не проехать свою остановку. Ее тело раскачивается вместе с вагоном. Внутри нее ребенок плавает в своей собственной темноте. Она чувствует, как он шевелится. Его движения становятся сильнее с каждым днем. Наверное, скоро она сможет сказать, что он пинается. Если все говорят «пинается», то очевидно, это верное слово.
Она обдумала все, что хочет сказать Маслову. Бесполезно просить его впрямую вступиться за Андрея. С тем же успехом она могла бы предложить ему подписать ордер на его арест. Он никак не связан со случаем Волкова. Но если человека с репутацией Маслова попросят дать Андрею характеристику, с его мнением должны будут считаться. Она не станет умолять. Она знает, что это лишь ставит людей в неловкое положение и укрепляет их в решимости отказать. Отец научил ее этому очень рано.
— Почему ты даже не пытаешься поддерживать отношения со старыми друзьями? — как-то раз потребовала она у него ответа со всей бесчувственностью девчонки, которая целый год вела домашнее хозяйство и растила маленького брата. — С теми, кто ходил к нам в гости, когда я была маленькой? Многие из них сейчас знамениты. Уж, наверное, они бы могли помочь тебе с публикациями.
Он нахмурился.
— Ты ничего не понимаешь, Аня. Я для них человек, который болен заразной и неизлечимой болезнью. Счастье, что я вообще жив. Естественно, они приходят в ужас при одной мысли, что могут подхватить от меня эту болезнь. И, пожалуйста, никогда больше об этом не заговаривай.
Она помнит, как медленная, густая краска стыда залила ей лицо, когда она осознала, что и сама все это знала. Она просто пыталась игнорировать свое знание, потому что смирение отца перед судьбой для нее было невыносимо. И она предпочла ранить его еще сильнее, хотя он и так был ранен. В тот день она больше ничего не сказала, но на следующий вечер, когда принесла ему чай, — он, как всегда, сидел в своем любимом кресле — она поставила стакан на маленький столик бережнее и заботливее, чем обычно. И когда он протянул руку, она перехватила ее и быстро, нежно пожала. Ей хотелось ее поцеловать, но она понимала, что подобный жест лишь смутит отца.
Заскрежетали тормоза трамвая, и Анна резко открыла глаза. Слава богу, еще не ее остановка. Она теснее подобрала сумки и застегнула верхнюю пуговицу пальто, под подбородком. Мужчина, который схватился за ее плечо, вышел, но трамвай по-прежнему полон. «Откуда все едут? — удивляется она. — И куда? Мы ничего не знаем о жизни друг друга».
У Масловых просторная квартира на втором этаже. В парадной есть лифт, но Анна идет пешком. Лестница чистая, никакого запаха квашеной капусты. Может, в таких квартирах ее никогда не едят. Дверь в их квартиру, как она и запомнила, красиво выкрашена, на ней латунная табличка с именем Маслова, выгравированным витиеватыми буквами, — символ уверенности и постоянства.
Анна звонит в звонок. Через несколько мгновений ей открывает молодая женщина в белой блузке и черной юбке. Анна вспоминает, что в прошлый раз эта же женщина забирала у них с Андреем пальто, а потом подавала напитки. Наверное, она их постоянная домработница.
— Добрый вечер, — говорит Анна. — Дома ли профессор Маслов? Я бы хотела с ним поговорить.
Домработница слегка хмурит бровки.
— А они вас ждут?
— Нет. Нет, это неформальный визит.
— Как я должна вас представить?
— Анна