Читать интересную книгу История моей жизни - Джакомо Казанова

Сам на себя непохожий, выслушал я эту речь, весьма неосторожную, учитывая теперешний момент, с величайшим терпением. Я был возмущен упреками, что бросал мне без всякой пощады монах, и готов был резко ему отвечать; но тогда я разрушил бы все возведенное здание — я имел дело с трусом, который способен был отвечать, что не настолько еще отчаялся, чтобы презреть смерть; стало быть, мне пришло бы отправляться в путь самому, а в одиночестве не мог я рассчитывать на успех. Я был мягок и щадил этих злодеев. Я объявил, что уверен в спасении, хотя и не могу сообщить в подробностях, что намерен предпринять. Графу Асквину я сказал, что мудрые его рассуждения заставят меня вести себя осторожней и что вера моя в БОГА столь велика, что заменяет мне все остальное.

Нередко, протягивая руку, проверял я, на месте ли Сорадачи: он по-прежнему не произносил ни слова; я представлял себе, что может проноситься в скверном его мозгу теперь, когда он понял, что я его обманул, и мне было смешно. В четыре с половиной велел я ему пойти посмотреть, в какой части неба находится месяц. Вернувшись, он объявил, что через полчаса его не будет видно и что стоит весьма густой туман, отчего свинцовые плиты, должно быть, стали весьма опасны.

— С меня, дорогой мой, довольно будет и того, чтобы туман был не масляный. Сверните свой плащ в узел с частью веревки, нам надобно поделить ее поровну.

И тут, к великому своему удивлению, я почувствовал, что человек этот пал к моим ногам и, схватив мои руки, стал их целовать, и со слезами сказал, что умоляет меня не желать ему погибели.

— Я уверен, — говорил он, — что упаду в канал; от меня вам не будет никакой пользы. Увы! Оставьте меня здесь, и я всю ночь напролет стану молиться за вас Св. Франциску. Убейте меня, воля ваша, но идти с вами я никогда не решусь.

Не знал дуралей, что общество его, как мне казалось, принесет мне несчастье.

— Вы правы, — отвечал я, — оставайтесь, но при одном условии: вы станете молиться Св. Франциску; а теперь ступайте возьмите мои книги, я хочу оставить их г-ну графу.

Он в мгновение ока повиновался. Книги мои стоили по меньшей мере сотню экю. Граф обещал вернуть их, когда я возвращусь назад.

— Будьте уверены, — сказал я, — больше вы меня здесь не увидите, и я очень рад, что трус этот не осмелился последовать за мною. Он бы стал мне помехой, да и к тому же трус недостоин разделить со мною и с падре Бальби честь от столь славного побега. Не правда ль, храбрый мой товарищ? — обратился я к монаху, думая уколоть его самолюбие.

— Это верно, — отвечал тот, — если только завтра не будет у него причин себя поздравить.

Тогда спросил я у графа перо, чернил и бумаги — несмотря на запрет, они у него были, ибо для Лоренцо все воспретительные законы не значили ровно ничего, и за экю он продал бы и самого Св. Марка. Тут написал я письмо, каковое, не имея возможности перечитать, ибо писал в темноте, оставил Сорадачи. Начал я письмо с девиза, показавшегося мне в нынешних обстоятельствах весьма уместным и означавшего гордо поднятую голову.

Non moriar sed vivam, et narrabo opera domini *.

«Властителям нашим Государственным инквизиторам подобает делать все, дабы силою удерживать в тюрьме преступника; преступнику же, каковой, к счастью, не давал слова оставаться в тюрьме, также подобает делать все, дабы доставить себе свободу. Их право зиждется на правосудии, право преступника — на велении естества. Они не нуждались в согласии виновного, сажая его под замок, равно и он не нуждается в согласии Инквизиторов, спасаясь бегством.

Джакомо Казанова, что пишет слова эти в тоске сердечной, знает: прежде чем покинет он Отечество, с ним, быть может, случится несчастье, его поймают и доставят вновь в руки тех, чьего карающего меча вознамерился он убежать. Когда случится так, молит он на коленях благородных своих судей о человечности и о том, чтобы не стала участь его еще более жестокой в наказание за поступок, совершенный единственно по велению разума и природы. Если будет он схвачен снова, то молит вернуть ему все его добро и все, что оставляет он в покинутой камере. Но когда повезет ему и он спасется, то дарует все, что оставил здесь, Франческо Сорадачи, каковой остается в тюрьме, ибо страшится подстерегающих меня опасностей и не любит свободу больше собственной жизни, подобно мне. Казанова взывает к великодушию и добродетели Их Превосходительств и молит не отнимать у несчастного принесенный ему дар. Писано за час до полуночи, без света в темнице графа Асквина октября 31 1756 года».

Castigans castigavit те Deus, et morti non tradidit me **.

Я вручил письмо Сорадачи, велев отдать его не Лоренцо, но самому секретарю, каковой, без сомнения, не преминет подняться в камеру. Граф сказал ему, что письмо подействует непременно, однако ж если я вернусь, то ему придется все мне возвратить. Глупец отвечал, что хотел бы увидать меня вновь и все вернуть.

Но настало время пускаться в путь. Луны больше не было видно. Я привязал падре Бальби на шею с одной стороны — половину веревок, а на другое плечо узел с его жалкими тряпками, и сам поступил так же. И вот оба мы, в жилетах и шляпах, отправились навстречу неизвестности.

Е quindi uscimmo а rimirar le stelle *** (Данте).

ГЛАВА XVI

Я выхожу из темницы. Жизнь моя подвергается опасности на крыше. Выйдя из Дворца дожей, сажусь я в лодку и прибываю на материк. Опасность, какой подвергает меня падре Бальби. Я принужден хитростью немедленно от него избавиться

Я вышел первым, а за мною падре Бальби. Велев Сорадачи разогнуть, как была, свинцовую пластину, я отослал его молиться своему Св. Франциску. Опустившись на колени и встав на четвереньки, зажал я в кулаке эспонтон и воткнул его наискосок туда, где соединялись между собою плиты, так что, держась четырьмя пальцами за отогнутый край пластины, можно было взобраться на гребень крыши. Монах, дабы последовать за мною, ухватился правой рукой за пояс моих штанов, там, где пуговица, и благодаря этому выпала мне жалкая участь вьючное и упряжное животное, да к тому ж поднимающееся по мокрому от тумана склону.

На середине подъема этого, довольно опасного, монах велел мне остановиться: один из узлов его отвязался от шеи и скатился вниз, быть может, не дальше, чем на кровельный желоб. Первым побуждением моим было искушение лягнуть его хорошенько — стоило мне сделать это, и он бы мигом отправился вслед за своим узлом. Но Господь дал мне сил сдержаться; наказание было бы слишком велико для обоих, ибо одному мне бы никогда и ни при каких условиях не спастись. Я спросил, какой узел упал, с веревкой или нет; и когда он отвечал, что в узле лежал его черный сюртук, две рубашки и драгоценный манускрипт, который нашел он в Пьомби и который, по словам его, должен был составить ему целое состояние, я со спокойствием произнес, что надобно быть терпеливым и идти своей дорогой. Он вздохнул и, по-прежнему повиснув у меня на заду, двинулся за мной.

Одолев таким образом пятнадцать или шестнадцать плит, оказался я на гребне крыши и, раздвинув ноги, уселся удобно на коньке. Монах тоже уселся позади меня. За спиной у нас находился островок Св. Георгия, а напротив, в двухстах шагах — множество куполов собора Св. Марка, что входит в состав Дворца дожей; то часовня Дожа, и ни один государь на свете не может похвастать подобной часовней. Я немедля освободился от своей ноши и сказал спутнику, что он может последовать моему примеру. Он довольно удачно поместил свою кучу веревок между ног, но шляпа его, каковую решился он поместить туда же, потеряла равновесие и, покувыркавшись подобающим образом, докатилась до желоба и свалилась в канал. Сотоварищ мой впал в отчаяние.

— Это дурное предзнаменование, — твердил он, — предприятие только в самом начале, а я уже без рубашки, без шляпы и без рукописи, где содержалась ценнейшая и никому не ведомая история всех дворцовых празднеств Республики.

Я был уже не так свиреп, как когда карабкался вверх, и отвечал спокойно, что в обоих случившихся с ним происшествиях нет ничего столь необыкновенного, чтобы человек суеверный смог почесть их за предзнаменования, что сам я таковыми их не полагаю и меня они не обескураживают; однако для него происшествия эти должны послужить последним уроком и научить его осторожности и разумению, и пусть он задумается, что когда бы шляпа его упала не справа, а слева, мы оба пропали бы, ибо тогда она бы оказалась во дворе палаццо, а там ее подобрали бы арсеналотти, дворцовая стража, и, рассудив, что на крыше Дворца дожей, должно быть, кто-то есть, не преминули бы, исполняя свой долг, нанести нам каким-нибудь образом визит.

Несколько минут поглядел я направо и налево, а потом велел монаху сидеть здесь с нашими узлами и не двигаться с места, покуда я не вернусь. Удалился я от этого места с одним только эспонтоном в руках, сидя по-прежнему верхом на коньке и подвигаясь без всякого труда на заду. Почти час провел я, путешествуя там и сям, всматривался, наблюдал, изучал, но ни в одном из краев крыши не нашел ничего, за что можно было бы привязать конец веревки, дабы спуститься в такое место, где бы мог я чувствовать себя в безопасности. Я пребывал в величайшей задумчивости. О канале либо о дворе палаццо нечего было и думать. Церковь сверху являла взору лишь множество пропастей между куполами, и всякая из них была замкнута со всех сторон. Дабы попасть по ту сторону собора, в Canonica, Канонический квартал, мне пришлось бы карабкаться по округлым вершинам: вполне естественно, что я отметал как дело невозможное все, что не представлялось мне исполнимым. Мне непременно следовало быть дерзким, но осторожным: нет, сколько мне кажется, в морали более неуловимой срединной точки.