и лоском. По понятиям XVII века — это яркая, пестрая одежда во много слоев, да чтобы непременно с мехами. Наряженный Большак больше всего захотел тут же вырваться на улицу, ибо сразу начал задыхаться и истекать потом. Шею зажимало, длинные рукава бесили. Ну и, конечно, никакого разговора о подгонке по размеру — всё массивное, объемное, с запасом.
Тем не менее, Дурной был согласен с боярином: царя нужно впечатлить. И, если с дарами черноруссы продумали всё хорошо, то вот с одёжкой (по которой встречают) — не очень.
Василий Семенович добыл «пропуск» в царевы палаты, именуемые здесь Верхом, на всю делегацию. Два последних дня прошли в непрерывных примерках и инструктаже: как ходить, как говорить, как кланяться, что можно, что нельзя делать (в основном, всё было нельзя).
— Како время приспеет, стой за плечом мои, да на шажок позади, — наставлял Дурнова Волынский. — Инда я ийду — и ты тож; я встал — и ты замриша. Як укажу — кидайся царю-батюшке в ножки и моли его о великой милости: принять и защитить Русь Черную. Внял ли?
— Василий Семенович, так, может, сначала вы скажете? — беглец из будущего выставился полнейшим простаком. — Мол, вот такая есть земля, вот такие в ней людишки живут… Вы-то те порядки лучше знаете. И говорить по-высокородному умеете. После покажем дары, а уж в конце я в ножки бухнусь.
Волынский задумался. В глазах его сразу вспыхнул огонек. «Ну, понятно, — скрыл улыбку Дурной. — Решил, что так ему еще выгоднее. Вроде, это всё от него идет. Вот пусть так и думает».
Сам же Большак отлично понимал, что запомнят того, кто будет последним.
…Воскресным утром на подворье Волынских седлали целый табун лошадей. Сам боярин, громко постанывая и тихо ругаясь, не без помощи слуг взобрался в седло и выбрал повод.
— Может, лучше в возке? — Дурнову боязно было смотреть на побагровевшее лицо старика.
— Так воспретил Государь в Кремль ездить, кроме как верхом, — тяжко вздохнул Волынский и прикрикнул. — Трогаай!
Кремль, как и прочие центральные районы столицы, поражал диссонансом между роскошью капитальных построек и ветхостью построек временных: заборов, деревянных времянок и дощатых дорог, покрытых смесью снега и грязи. Но Дурной (хоть, и был тут впервые) особо не приглядывался. Его всего потряхивало от значимости предстоящего момента. Опять же, трудно удивить роскошью того, кого 13 лет водили по Запретному городу.
«Кто в армии служил — тот в цирке не смеется».
Боярин повлек «делегацию» через Соборную площадь к Теремному дворцу — прямо на Златое крыльцо. Взошли до четвертого этажа, прошли сени с давящими на психику низкими арочными потолками и — прямо в верхней одежде — оказались в Передней палате, где уже толпился разодетый в пух и прах народ.
Здесь и ждали царя.
Глава 60
— Государь! Милостивец!
Десятки взопревших и пропахших потом от двух-трехчасового ожидания человек заколыхались, заволновались и хлынули от стен и закутков рассусаленной Передней палаты в центр! Туда, где из золоченных резных дверей явился сам царь всея Руси Федор Алексеевич Романов. Сам шел! Ножками своими недужными.
Федор был довольно высокого роста, черты лица имел тонкие и, как будто, восковые. Всё остальное скрывали тяжелейшие церемониальные одежды, сияющие золотым блеском. Кажется, это шествие давалось царю нелегко. Из-за тяжести платья или боли в ногах — неясно.
Толпа бояр и иных приближенных домчалась до незримой черты, которая отделяла простых смертных от божьего помазанника, после чего все принялись бить многократные земные поклоны. Волынский не отставал, позабыв про многочисленные свои недуги, Дурной с остальными черноруссами, как могли, повторяли верноподданнейшие телодвижения за своим покровителем.
Царь подзывал к себе бояр по очереди и выслушивал их благодарности или просьбы. Всё выглядело явно отрепетированным: возле Федора, впереди рынд, стояли двое густобородых ближника, которые что-то подсказывали ему на оба уха. Наверняка какой-нибудь Милославский с Хитрово.
Волынский чутко следил за окружением Федора Алексеевича, поскольку, едва уловил какой-то ему одному приметный знак, тут же кинулся к самым царевым ногам, распихивая прочую боярскую братию. Амурские гости поспешили следом. И вновь — череда поклонов с максимальным прогибом — после чего Василий Семенович сжато и очень дельно поведал царю о далекой земле, что прозывается Русью Черной, что богата тем-то и тем-то, и где живут люди православные (то, что почти все православные там — староверы и наполовину язычники, он сам не знал). Тут же вперед выскочили черноруссы с пушниной, желваками золотых самородков и прочей роскошью.
Дурной по лицу царя понял, что про Русь Черную ему рассказали загодя, так что он не особо дивился. Показуха, короче. Но дары осмотрел с живым интересом, даже уточнил: а этого сколько? а того? Толчок локтем в бок подсказал, что пришло время для беглеца из будущего. Тот самый момент.
Всё, что было до того — спрессовалось в одну эту точку. А всё, что станет после — выйдет именно из нее. Дурной сжал пальцы в кулаки, глубоко вдохнул и шагнул вперед:
— Государь-батюшка Федор Алексеевич! Всем, чем богата наша земля Темноводская, мы тебе поклонились. Но и это не всё, что я с собой привез. Ведаю я, что мучит тебя сильный недуг. А потому привез из Китая мудрого человека, который многое знает про лекарскую науку. Взгляни на лоб мой, что шрамами усеян: ударили меня палицей, думал, что помру, но на китайской стороне меня не только выходили, но и здоровье прежнее вернули. Дозволь этому лекарю показать свои умения!
Дурной чувствовал, что говорит уже в полной тишине. Что все вокруг поняли: царский Выход идет не по плану. Но он держался за взгляд Федора Алексеевича, в глубинах которого царила неугасаемая боль. Держался и говорил, говорил, говорил!..
Волынский сам унял своего протеже. Угольки глаз из-под обвисших бровей метали такие молнии, что боярин наверняка на месте прибил дикого чернорусса, если бы, тем самым, не попортил и свою репутацию.
…Шоу оказалось безвозвратно испорчено, и «делегацию» проводили прочь под обстрелом ироничных взглядов…
— Ты что сотворил, ирод⁈ — за Кремлевской стеной Волынский, наконец, отвел душу. — Я к тебе — всей душой, а ты — с ножом за пазухой? Сгною, сучий потрох!
— Не надо гноить, Василий Семенович, — Дурнову внезапно совсем перестало быть страшно: ход сделан, остается только ждать. — Ну, ты же сам говорил, что важно тебе быть угодным царю. Быть ближе к нему.