Читать интересную книгу Пятиэтажная Россия - Евгения Пищикова

Даже постланная перед аналоем ткань (кто первым вступит), оказывается, — осуждаемое суеверие (а уж как освящена традицией, сколько раз описана, а в «Анне Карениной»-то c какой нежностью), что ж говорить про наш покусанный каравай…

Что ж говорить (а главное, что и думать) и о каравае, и о гусарской привычке бить на свадьбе посуду, и о «краже невесты» — с каких горных вершин спустился на наши равнины этот симпатичный обычай, отчего так популярен? А тамада с его петрушечными, срамными приставаниями к свекрови и теще? Это-то откуда?

Впрочем, академик Никита Ильич Толстой считал, что двоеверие — двоеверием, но народную религиозность питал еще и третий источник, «принятый славянами совместно или почти одновременно с христианским. Это народная и городская культура, которая развивалась и в Византии, и отчасти на Западе. Так проникали в славянскую среду элементы поздней античности — эллинства, мотивы ближневосточных апокрифов и восточного мистицизма. С некоторой осторожностью к элементам «третьей культуры можно отнести юродство (впоследствии ставшее одним из церковных институтов), скоморошество и городскую ярмарочную и лубочную культуру».

Что ж, современный свадебный обряд без третьего источника не обошелся. Типический тамада — совершеннейший скоморох. До юродивого не дотянул — юродивые все сделали карьеру и работают ведущими на телевидении. Особенно охотно — на канале НТВ.

III.

Итак, казалось бы, Селенки — типичные двоеверцы и потому продолжатели почтенной традиции. Они бытовые (невоцерковленные) христиане и (неосознанно) бытовые язычники; их картина мира (по Н. И. Толстому) зиждется на том, что свои представления о божественной силе они черпают из христианской традиции, а их воззрения о силе нечистой во многом сформированы традициями славянского язычества.

Ох, непохоже. Откуда советским разночинцам, жителям заводских поселков и городских окраин, менеджерам, продавщицам, айтишникам, шоферам, челнокам, предпринимателям, домохозяйкам, актерам маленьких полупустых театров и журналистам маленьких невлиятельных журналов, да хоть и совхозным трактористам, наполниться нужным, тайным знанием? Мы и «Отче наш» через пень-колоду знаем, откуда нам узнать о Высоком Тятьке и Плоской Мамке? О Мокоши, пряхе, богине неудалой судьбы, вакхическом Квасуре, скабрезном Осляде, Шишиморе, Карачуне.

Цеця и Зюзя — богини семьи. Маленькие, из низшего, домашнего пантеона. Пришел мужик домой, возложив свободный вечер на алтарь Квасура, а дома Цеця и Зюзя. Щур меня! А Щур-то — бог межи, дух маленькой смерти, от которой вроде как можно откупиться. Не бойся, мужик, я за твоей канарейкой пришла… А в поганых местах (вовсе даже не только в болотах), а на перекрестках дорог, под мостами, на границах сел и городов, на пустырях, в колодцах, в незакрытых банках с водой, водятся мавки и навки, гнетгоки, жмары, лизуны, обдерихи, икотники, костоломы с кожедерами.

На пустырях, у городского края (возле МКАДа, например), точно водятся костоломы с кожедерами.

Можно встретить черного водилу — вы об этом хотя бы знаете? Водило — он путает дорогу, пугает путешественника. В кустах сидят щекотун, игрец и смутитель.

А знаете, как они выглядят? Как люди. Они антропоморфны и могут принять облик старика, девицы, юнца, ребенка. И у каждого есть только один, отличающий его от обычного человека, звериный признак. Остроголовость или большеголовость. Хромота (беспятость). Бескостность. Волосатость. Отвисшие груди, с ума сойти.

В северных деревнях всю эту нечистую силу, чтобы не называть по имени, величали с преувеличенной ласковостью: белый дедушко, голенький, лысенький.

Немногого же стоит Голливуд, любитель языческих баек, создатель бесконечной галереи перекошенных прыщавых вурдалаков — где уж честным методистам придумать что-нибудь поистине страшное. А не хотите водилу на дорожном перекрестке, по кличке Лысенький? Где-нибудь в Зюзино. Сидит, ждет пассажира. А сам — беспятый.

Но все это ушедшие страхи, древние страхи. У нас теперь другой страх.

Современное бытовое язычество, не традиционное.

Наше язычество не эллинистическое и не славянское — оно пещерное, первобытное. Как известно, магические обряды в первобытном обществе восполняли практическое бессилие людей.

Мы — оставленные.

Может быть, впервые с незапамятных времен маленький человек опять остался наедине с природой.

Сидит в турецкой шкурке перед лужицей огня в темной комнате, перед черным ящичком, пышущим холодным белым пламенем. По стенам ходят тени.

Человек остается наедине с природой зла и природой добра. Природой власти, богатства, бедности. Наедине с человеческой природой, с самим собой. Страшное одиночество — от себя-то что ждать? С упадком врожденного, воспитанного христианства исчезла и общепринятая, автоматическая нравственная норма. С упадком бытового язычества исчезли общие страхи, и остались только личные. Ничего страшного, конечно, детей не едим, но с мировоззрением у нас очень пестренько.

А Розанов, между прочим, предупреждал, что так все и будет.

И писал-то не по какому-то важному поводу. Думать не думал о многолетнем государственном безбожии, о массовом религиозном невежестве. Всего-то щунял кадетскую партию за законопроект «О переходе из православия в инославие и иноверие», представленный к рассмотрению в Третью Думу: «Вы возвратили сознание народное к той детской поре исторического существования, когда ничего еще не было решено, не было решено, кому и как должен поклоняться человек, что для него долг и не-долг, где его совесть и что для него есть бессовестное. Мы говорим о народных массах. Об их впечатлении, о невольной смуте. «Значит, еще ничего большими умами не решено, и деды наши ошиблись», скажет масса, прочитав в законе, что разрешается переходить в язычество.

Но язычество — это не только другой культ, другой зов человеческих сердец.

Выбрать не каждый может. Для этого нужен не только ясный и огромный ум, но и большая воля в смысле готовности и способности затратить большую энергию. Не у каждого есть такой запас души, чтобы произвести эту великую растрату. Цивилизация есть накопленный опыт и доверие к этому опыту. Вся цивилизация европейская теперь работает над созданием материальной обстановки быта, окончив в средние века выработку духовной обстановки. Христианский идеал вошел в школу, в семью. Это есть то обыкновенное, всеми признанное, неоспоримое, на чем покоятся все суждения. … Выньте из обихода европейского общества, русского общества, народного сознания эти незаметные вещи, и вы просто сделаете невозможным общение людей друг с другом, понимание взаимное, речь взаимную. Это духовное робинзонство привело бы к всеобщей сшибке лбами в невероятной тьме, дикой тьме».

Не у каждого есть запас души, чтобы восстановить в себе и в своей семье религиозное чувство. Что же у нас осталось? Рождество, блины, куличи. Святую воду набираем бидонами. Гадания на святки, Иван Купала, Хеллоуин. Свечку к празднику. Десять заповедей (правда, мои Селенки все десять не припомнили).

Страх за свою семью. Мощная жажда родового, семейного благополучия и покоя.

Умение любить вышестоящих. Считается, что любовью оскорбить нельзя. Можно. Русскому язычнику куда проще полюбить, чем понять и принять. Это один из умилостивительных ритуалов. Свирепым равнодушием веет от этой любви.

Боязнь сглаза, порчи, чужой злой воли, войны, сумы и тюрьмы. Подспудная уверенность, что опасность внелогична, и только сложная система оберегов и домашних магических ритуалов может помочь. А вдруг? Хуже-то не будет. Я знаю молодого предпринимателя, который в трудную для его бизнеса минуту выбросил за окно золотую цепь. Решил откупиться от злой судьбы. Дело было летом, пышная листва билась в окно. Поздней осенью дерево обнажилось. На голой ветке, на расстоянии вытянутой руки от форточки, висела золотая цепь. Предприниматель рассчитался с долгами и уехал к матери в деревню. Возможно, он что-то слышал о судьбе Поликрата.

Без жертвы никуда, языческое мировоззрение невозможно без института жертвоприношений. У нас осталась наша жертвенность. Простая благополучная семья живет «ради детей», это замкнутая система воспроизводства — старшие члены семьи как бы постоянно «жертвуют» собою ради младших.

Вот и наши Селенки сыграли свадьбу и застыли в выжидательном покое. Ждут внуков.

— Только боюсь, — говорит Машина матушка, — как бы не затянулось дело с маленьким. Ведь крестик-то Мария на свадьбу так и не надела. К добру ли это — в ЗАГС, и без крестика?

Карамельные штучки

Разобраться с москвичками

Кривда

Я давно уже поняла, для чего существуют чаты, форумы, живые журналы и прочее частное, интимное пространство интернета. Это большая, постоянно пополняемая Книга жалоб и предложений. На какой прилавок она выложена, кто-то прочтет ее всю, как-то он нас пожалеет? Но великая книга эта, даже если читать ее фрагментами и кусками, очень жалостна — такая она злобная, пронзительная, невзрослая. «Падонковский» язык — это же лепет, щебет дитяти — и слова-то не выговариваются, и ругань младенцу не стыдна, и вера в чудо жива. Мама, пусть этот «йопаный автар выпьет йаду!» Ну, пожалуйста, мама, сделай так, чтобы еще «апстол» ударился… Много я находила совсем уж жалобных страничек да чатов, и всякий раз мне казалось: лучше уже ничего не отыщется. Что, скажем, может быть печальнее черного списка проштрафившейся прислуги? Но всякий раз обнаруживалось что-нибудь еще более печальное.