на берегу Финского залива и оба упиваемся Игорем Северяниным».
«Чем нас тогда прельщал Северянин?» — задавал вопрос Арсений Формаков. И отвечал: «Прежде всего, конечно, непохожестью на других. Своеобразием напевной речи, свежестью, простотой и сердечностью. Наряду с этим были звонкость, бравада, ораторский пафос, формальное мастерство, многие из пущенных им в ход стихотворных ритмов и интонаций живы до сих пор».
Немало критических откликов и мемуарных сюжетов вызвали стихотворные манифесты Игоря Северянина «Пролог. “Эго-футуризм”» и «Эпилог. “Эго-футуризм”». Зинаида Гиппиус сочла, что первой строфой и, особенно, первой строчкой «Эпилога» — «Я гений Игорь Северянин» — он «не преминул вынести на свет Божий и определить так наивно-точно, что лучше и выдумать нельзя», «центральное брюсовское, страсть, душу его сжегшую. <...> Брюсовское “воздыхание” всей жизни преломилось в игоревское “достижение”. Нужды нет, что один только сам Игорь и убеждён, что “достиг”. Для “упоенного своей победой” нет разницы, победой воображаемой или действительной он упоен».
Виктор Ховин, который выступал с докладами на поэзоконцертах Северянина, заметил: «“Я одинок в своей задаче”, — пишет Игорь Северянин, — и это не только выражение личного настроения поэта, а действительно верность художественной совести, не искушённой доктринёрством, вера в благословенную, божественную интуицию».
Но титул короля поэтов был не только заслужен им, — Северянин и позже оставался королём поэтов, с ним считались как с королём, им восхищались как королём, его ниспровергали как короля...
В ревельской газете «Последние известия» в отчёте о «первой гастроли» Игоря Северянина в Эстонии иронически замечали: «Даже для Царей поэзии нет особенного пути в наши демократические дни “революционного периода искусства”. <...> Поэт был-таки поднят “народом на щит” — публика отдала ему должное».
Северянин уехал, но продолжал незримо присутствовать и по другую сторону новой границы, в российском культурном пространстве. Чуковский в дневнике 3 января 1920 года записал: «Мережковские уехали. Провожал их на вокзал Миша Слонимский. Говорит, что их отъезд был сплошное страдание. Раньше всего толпа оттеснила их к разным вагонам — разделила. Они потеряли чемоданы. До последней минуты они не могли попасть в вагоны... Мережк[овский] кричал:
— Я член совета... Я из Смольного!
Но и это не помогало. Потом он взвизгнул: Шуба! — у него, очевидно, в толпе срывали шубу.
Вчера Блок сказал:
— Прежде матросы б[ыли] в стиле Маяковского.
Теперь их стиль — Игорь Северянин».
В зарубежье Игорь Северянин много работал, писал не только поэзы, но преуспел в сложных стихотворных формах, изобретателем многих был сам, о чём подробно рассказал в «Теории версификации». Его автобиографические романы «Роса оранжевого часа», «Падучая стремнина», «Колокола собора чувств» нашли и заинтересованного читателя, и «иронящую» критику. Встречавшийся с поэтом во время его поездок по Югославии Василий Витальевич Шульгин вспоминал: «В эту свою пору он как бы стыдился того, что написал в молодости; всех этих “ананасов в шампанском”, всего того талантливого и оригинального кривлянья, которое сделало ему славу. Славу заслуженную, потому что юное ломанье Игоря Северянина было свежо и ароматно. Но прошли годы: он постарел, по мнению некоторых, вырос — по мнению других. Ему захотелось стать “серьёзным” поэтом; захотелось “обронзить свой гранит” [выражение Василия Шульгина]».
Сам от себя — в былые дни позёра, Любившего услад душевных хмель — Я ухожу раз в месяц на озёра, Туда, туда — «за тридевять земель»... Почти непроходимое болото. Гнилая гать. И вдруг — гористый бор, Где сосны — мачты будущего флота — Одеты в несменяемый убор...
«К смиренью примиряющей воды», к «соловьям монастырского сада», к мечте о «воспрявшей России», к «любви коронной» обращается Северянин. Он обрёл то «лёгкое и от природы свободное дыхание», которое, как отмечал Николай Оцуп, редко встретишь у современных поэтов. По воспоминаниям Арсения Формакова, известно, в каком порой тяжёлом состоянии находился поэт за границей:
«В ту пору — регулярно раз в год, обычно зимой, Северянин уезжал в Европу, зарабатывая чтением стихов и изданием своих книг, где и как мог. Приходится только удивляться, как это ему удалось — при тогдашнем состоянии русских книгоиздательств за рубежом — всё-таки вы выпустить в свет семнадцать сборников своих поэз. <...> По всему было видно, что в материальном отношении ему живётся трудно, и даже очень. Сначала, как новинка, его поэзовечера в Прибалтике и Польше имели некоторый успех. Потом он стал выступать в рижских кинотеатрах, в дивертисментах между сеансами, что тогда было в моде. Старался “сохранить лицо”, требовал, чтобы вместе с ним не выступали фокусники или развязные певички. Вскоре, однако, отпала и эта возможность заработка».
Первый год, проведённый в Тойле в статусе постоянного жителя, был для Северянина тяжёлым испытанием. Он осознавал себя в «добровольном изгнании»:
Вот год я живу, как растенье, Спасаясь от ужасов яви, Недавние переживанья Считая несбыточным сном. Печально моё заточенье, В котором грущу я по славе, По нежному очарованью В таком ещё близком былом... («Элегия изгнания», 1918)
К ностальгии присоединялись вполне реальные трудности оккупационного режима, а с уходом немецкой армии — военного положения в Эстонии до 1920