Читать интересную книгу О начале человеческой истории - Борис Поршнев

Упомянутые факты несколько отвели нас в сторону от вопроса об интердикции, так как дрессируемые животные не повторяют, не имитируют словесных запретительных сигналов. Но зато мы на этих примерах замечаем, что некоторый аспект человеческих слов имеет касательство к явлению интердикции. В этом плане представляет интерес вопрос о «первом слове» ребёнка. Оно часто фиксируется в памяти матери и близких, как и обстоятельства, при которых оно было произнесено. «Первое слово» — первое артикулированное и как бы осмысленное слово. Возникает оно в строго определённый момент физического созревания ребёнка — созревания определённых нервных тканей и структур. С незначительными индивидуальными вариациями «первое слово» появляется на свет в возрасте 11–13 месяцев. Затем следует некоторый интервал во времени до появления «второго слова», а уж дальнейшие слова возникают без существенных задержек (с психолингвистической стороны важно заметить, что сначала появляются именно отдельные слова, а не синтагмы или предложения, как и не отдельные артикулированные слоги, однако каждое такое инициальное слово сформировано по типу «дупля» — удвоенного слога).

Записанная автором этих строк серия показаний о «первом слове» у детей привела к наблюдению, что, хотя слова эти бесконечно разнообразны, они в функциональном смысле все одинаковы, т. е. во всех случаях это всё-таки одно и то же слово. Когда пришла пора произнести его, т. е. формирующаяся центральная нервная система «дошла» до соответствующего морфофункционального уровня, ребёнок вдруг повторит (сразу или отсроченно) слово, произнесённое взрослым в момент, когда ребёнку не дают что-либо схватить, к чему он тянется, или не дают что-либо бросить, а также касаться, манипулировать предметом. На слух взрослого кажется, что ребёнок назвал объект или действие («бах»), на деле он воспроизвел сигнал запрещения, не более того. Все названия вещей (например, «мама», «киса», «часы», «грибы», «костюм»…) эквивалентны в этой ситуации слову «нельзя», которое само тоже подчас встречается в качестве первого слова. Почему чаще других первым словом оказывается «мама»? Потому что самым частым и самым сильным «нельзя» в этом возрасте является отказ в материнской груди (а также отказ ребёнку, тянущемуся к матери на руки) и произносимое кем-либо слово «мама» нередко может совпасть во времени с таким отказом и с моментом наступления зрелости соответствующих нейрофизиологических структур головного мозга. Слово «мама» и будет выражать отказ, запрещение. Однако то же самое может случиться, когда ребёнку дают послушать тиканье часов и произносят при этом «часы», но не дают их ему в руки; он произнесёт «часы», и это будет выражением запрета, так что родные вполне могли бы теперь всегда вместо «нельзя» произносить «часы». У ребёнка отобрали новый костюмчик и он воспроизвёл в этот момент слово «костюм» («тюм-тюм») в том же функциональном значении. Ему показывают и называют, но не дают в ручонки грибы — он повторяет «грибы». Много раз ему говорили «бах» или «бах-бах», когда он бросал что-либо на пол, но «бах» было им повторено и стало его первым словом лишь при тех же двух условиях: а) в ситуации, когда ему помешали сделать это движение, б) в строго определённый момент его физического развития.

Не стоит перечислять все другие примеры. Все они в равной мере свидетельствуют об интердиктивной функции первого слова. Это значит, что оно не является «знаком» какого-либо предмета или действия, не имеет «значения». Выражаясь фигурально, ребёнок, неодолимо имитируя звуковой комплекс, сопровождающий насильственное пресечение его хватательных, манипуляционных, касательных, бросательных движений, тем самым запрещает эти действия и сам себе, т. е. они оказываются задержанными вследствие повторения им данного слова. Это явление ещё не принадлежит к речевой деятельности. Но дело сразу меняется с появлением «второго слова». Здесь огромный принципиальный переход: если в употреблении ребёнка два разных слова, он уже сопоставляет и дифференцирует их. Следовательно, первое слово уже теряет характер просто «стоп-механизма» универсального назначения: второе слово, раз оно фонетически ясно дифференцируемо от первого (следовательно, уже и не просто фонетически, а в какой-то мере фонологически), оказывается с ним в отношении оппозиции, т. е. они исключают друг друга. Следовательно, второе, а там и последующие слова ограничивают интердиктивную функцию первого. Между словами возникают отношения. Но тем самым мы вступаем в мир человеческой речи, что никак не входит в тематику настоящей главы.

Напротив, первое слово как единственное, не имеющее никаких собратьев, тут ещё идёт к делу. Разумеется, это не «нельзя», не «мама» и т. д., ибо любые вообразимые слова, хотя бы и деформированные детским лепетом, в том числе по типу сдваивания почти тождественных слогов, заимствованы из собственно человеческого лексикона и, следовательно, существуют лишь в своём сопоставлении с другими. Но это принципиально единственное слово чем-то отличается и от всех звуковых и двигательных сигналов, какие подаёт животное. Очевидно, его отличие и состоит в том, что оно: а) представляет инверсию тормозной доминанты обширной группы движений руки (хватательных, касательных, бросательных) и б) обладает неодолимой имитатогенностью.

Это новообразование филогенетически возникло только в очень специальных биологических условиях (хотя и принадлежит к рассмотренному широкому классу имитативно-интердиктивных явлений в физиологии общения животных). Нам надлежит реконструировать, каковы же эти биологические условия.

Энгельс был прав в логической экстраполяции: «…нельзя выводить происхождение человека, этого наиболее общественного из всех животных, от необщественных ближайших предков»[322]. Это высказывание надо брать с учётом словоупотребления того времени. Животных делили на «общественных» (или «общежительных»), т. е. живущих стаями, стадами, группами, колониями, и «одиночных», т. е. соединяющихся лишь для размножения, будь то кратковременно или долговременно. Термин «общественные» не означал перенесение на животных закономерностей человеческого общества, ни, наоборот, биологизацию социологии. Степень «общественности» животных выступала как весьма неодинаковая у разных видов. Исследователи происхождения человека, в согласии с этой мыслью Энгельса, естественно, старались представить себе ближайшую предковую форму животных как «высокообщественную». Подразумевалось, что это слово однозначно — «стадную». Никто не знал для млекопитающих иной формы «общежития», кроме стада или стаи. Поэтому и исходную зоологическую группировку в теории происхождения человека мыслили как просто стадо или стаю.

Но вот пришло открытие качественно иной формы стадности в широком смысле слова или связи, общения между особями одного вида, биологически более перспективной, чем обычные стадо и стая. И эта форма общения обнаружена у того вида антропоидов, который является по совокупности морфологических, физиологических, эмбриогенетических признаков наиболее родственным человеку, — у шимпанзе. Ясно, что отныне все модели древнейшей организации предков человека, построенные по аналогии со стадами или большими семьями собакоголовых обезьян, к тому же наблюдавшимися преимущественно в неволе (Н. А. Тих[323], Ю. И. Семёнов и др.), должны быть отклонены.

Павианы, гамадрилы — очень далёкие от человека ветви родословного древа обезьян.

Повторим: из четырех родов антропоидов (гиббоны, гориллы, орангутаны и шимпанзе), наших несравнимо более близких родственников, чем иные современные животные, на первом месте по наличию общих с человеком признаков, безусловно, стоят шимпанзе. Некоторые авторитетные приматологи, в том числе М. Ф. Нестурх, держатся даже гипотезы, что между ними возможно было бы искусственное скрещивание. Но жизнь шимпанзе на воле до недавнего времени оставалась очень плохо изученной. Зоологи довольствовались догадкой, что, вероятно, они живут небольшими семейными группами. Переворот принадлежит молодой исследовательнице Дж. Гудолл, которая провела в Африке около пяти лет наедине с обезьянами-шимпанзе и настолько приучила их к себе, настолько стала отличать каждую особь, что смогла погрузиться в те аспекты их жизни, которые скрыты от охотников и путешественников. Ею сделаны многие важные сообщения о жизнедеятельности шимпанзе, но самым капитальным, однако еще недооценённым ни ею самой, ни приматологами и антропологами, является открытие специфичной для них особой формы взаимосвязи. Я склонен называть последнюю «тасующимися группами» («тасующимися стадами», если слово «стадо» способно претерпеть такую модификацию). Шимпанзе значительную часть года кочуют небольшими группами по 3–6 особей, при изобилии же где-нибудь плодов они собираются вместе, особей по 25 и более, а затем снова расходятся маленькими группами, но вот что примечательно — состав индивидов в каждой из них уже не тот, какой был до временного скопления[324]. Иными словами, эти группы подобны нескольким тасуемым колодам карт. В них нет постоянного состава особей. Это имеет существеннейшее биологическое значение: преобразуются механизмы популяции, тем самым — популяционной генетики, а также биоценоза.