чем-то напоминал Татьяну Пельтцер. Помню, стояли морозы и он ходил в дубленке, по-моему, не своей, потому что она была ему великовата. И так он шел в этой большой дубленке, ссутулившись и как бы поигрывая, ну прямо Татьяна Ивановна! Правильно, что ее в картине бабушкой Ромки сделали, они с Никитой одного поля ягоды. Оба юморные, и в то же время, чтобы завоевать их дружбу, нужно было постараться. Потому что внутри каждого из них существовал мир, которым они не спешили делиться со всеми подряд.
После окончания съемок Никита вернулся в Питер, поступил в институт, у него шла своя жизнь. Мы встретились пару раз, когда он бывал в Москве. Как-то случайно увиделись на улице, он рассказал мне, что снимается в „Зонтике для новобрачных“ Родиона Нахапетова. А еще раньше однажды позвонил мне, мы с мужем позвали его в гости. Никита приехал — с пятью или шестью девочками, по-моему, ребят больше с ними не было, или я их не запомнила. Девчонки — длинноногие красотки, модельного вида. Через всю нашу небольшую комнату коммуналки тянулись девичьи ноги, ноги, ноги… Как кордебалет. Женщины любят мужчин, в которых есть загадка. В Никите она была».
Так он и сыграл: не поймешь, как это сделано. Но только с помощью вещей неуловимых можно было передать в картине настроение позднего советского времени: дети, показанные там, словно бы старше своих лет. Книжные дети, но живущие чувствами. Им было трудно. Никита точно отражал суть таких персонажей, играя их с детства: им надо было сохранить себя, устоять там, где сохраниться и устоять сложно, потому что все уже выдувалось, сдвигалось, плыло в потоках иного воздуха.
Татьяна Аксюта:
«Никита напоминал тростник, который тонок и внешне хрупок, качается, летает на ветру из стороны в сторону, но не ломается».
Распахнутая квартира
Он удержался на этом ветру во многом благодаря игре — делу невесомому, и все-таки, как оказалось, надежному. Но то ли внутренних возможностей у Михайловского было больше, чем использовало кино, то ли возобладала его подвижная натура, а скорее всё вместе, но и жизнь свою он начал расцвечивать. К тем, кто расправлял в ней радужные крыла, время благоволило.
Борис Юхананов:
«В начале 80-х Питер жил тесной культурной средой, все творческие люди друг друга знали. Как-то мои московские однокурсники — я тогда учился режиссуре у Эфроса и Васильева — сказали мне, что там, в Питере, есть человек, „который невероятно тебе близок“. В очередной приезд Никиты в Москву мы с ним познакомились. Он практически мгновенно понимал все, что волновало меня, и стало ясно, что наша общая судьба — свободный театр. В начале лета 86-го, еще работая над спектаклем в одном из столичных театров, я уехал в Ленинград, направившись прямиком к Никите.
А он обладал невероятной способностью пропускать сквозь себя самые разные человеческие связи и участвовать в них. Он был центром притяжения, этот „великий питерский сирота“, как его называли. В Никите предельно красиво выражалось то, что объединяло всех нас: отсутствие иерархического восприятия мира. Он отдавал свое душевное тепло и самым простым людям, и самым сложным.
И вот я поселился у Никиты в его чудесной квартире в старинном доме эпохи модерна. В квартире открытой, распахнутой на весь город, жившей утром, днем и ночью независимо от ритмов существования самого хозяина и его тогдашней жены Насти. В большой проходной комнате и огромной спальне постоянно обитал кто-то из Никитиных друзей, периодически ночевали даже в ванной. Иногда оставались наши рок-музыканты, которые могли уснуть где угодно в любое время суток, а когда просыпались, превращали все вокруг себя в студию звукозаписи. На кухне хозяйничали разные девушки, соответственной была и еда, впрочем, ели, что придется. В квартиру вел черный ход, использовавшийся как парадный, а парадный — как черный. Все было чудесно, очень неустроенно и прекрасно этой неустроенностью. Конечно, Никита зарабатывал — он же снимался в кино, и родственники помогали ему материально, в первую очередь отчим. Никитин дом был клубом, местом бесконечной тусовки, но, главное, в нем творилась тайнопись художественного труда.
Участницей всех наших начинаний была и Настя с ее жаркой, открытой миру душой. У Никиты было немало увлечений, а она стала его женой. Когда я жил у них, Настя как раз вынашивала ребенка, сладко ей не пришлось, но она по мере сил делила погружение в нашу творческую жизнь со своей беременностью. Настя была еще более бесхозяйственной, чем Никита, и это давало им дополнительную возможность сосуществовать. Вообще эти андеграундные девы, питерские и московские, — такие оторвы, успевавшие и все девичье, женское свое соблюдать — внешность, любовные отношения, материнство, — и участвовать в радикальных художественных метаморфозах того времени. Рождение у Насти и Никиты дочери Сони, думаю, не сильно изменило образ жизни ее родителей.
Никита был наделен упоением подлинного поэта, а еще ему была дана свобода властителя линии, проявившаяся в его сказках и срамных рисунках. Нас с Никитой, кроме всего прочего, объединяла любовь к изощренным текстам, мы предпочитали холодные, но изысканно-совершенные стихи Владимира Набокова. Всячески избегали попсы, избирая разного рода тропинки, не очевидные для многих. Упоены мы были тем, что в „серебряном веке“ именовали „жизнетворческим началом“».
Полет над отключкой
Вот он, двигатель их молодости: желание превращать обыденность в театр. Никиту природа одарила ярким и гибким воображением. В фантазиях, которыми наполнен его «Американский дневник», сплелось грустное и смешное, гротескное и лирическое. И в то же время это не бурный поток, но умело выстроенные сценки. Никита писал: «Может быть, из меня вышел бы преотличный режиссер навроде Вима Вендерса или Вуди Аллена». Большинство виртуозных Никитиных «видений» напоминают кинематограф, европейский и американский, которым, вероятно, они и были навеяны. Свою жизнь в Америке, куда Никита ненадолго уехал уже после расставания с Настей, он описывает так, будто снимает кино, жанр которого определить невозможно. Здесь и фантастика, и психодрама, и экшн, что хотите. Если ночью он невыносимо хочет свою американскую подружку, поселившись у которой, спит пока на матрасе в другой комнате, то фиксирует в «дневнике» это вожделение совершенно натуралистически и в то же время с интересом наблюдая собственное подсознание. То есть воспринимает себя одновременно и изнутри, и снаружи, он и объект изображения, и художник.
Реальность в его записках органично перетекает в выдумку, а из нее автор ловко выныривает в привычное измерение. Найденный в спальне Ляли пистолет мгновенно заставляет вспыхивать внутренний «экран» Никиты: и вот уже он