– В штурме первым по лестнице на вал взошел. Он храбрый, это точно, – подтвердил Огнев.
– Так скучать-то чего?
– А того, что батюшка наш Ляксандра Васильич к награде его, слышно, не представил – он хвастунишек не жалует. Да и таких, которые языком любят чесать – глянул на Зыбина Воронов, явно относя последние слова на его счет. – Хвастать не косить – спина не болит! Вот и будет капитан теперь помнить…
– Скоро ль обедня отойдет? – перевел разговор Огнев. – Мороз потаскивает.
– Сегодня Александра Васильич долго поучение говорить не станет, – заметил Зыбин, – сразу с «больницы» начнет: «Солдат – дорог. Береги здоровье…» А потом: «Ученье – свет», и конец: «Вот, братцы, воинское обучение. Господа офицеры! Какой восторг!» Дельно это у него придумано!..
Суворов возвращался с обедни веселым. Сегодня думал говорить свое обычное поучение войскам коротко, в полча-са, а проговорил полтора. И всему причиной – репнинские полки.
Едва начал Александр Васильевич говорить, как увидел: в Ряжском полку скривился господин полковник, недовольно поджал губы и Азовский. Понял, сразу же прочел их мысли:
«Опять поучение? И чего? Такой холод, а он…»
«Да, да, опять! Николай Васильевич Репнин, конечно, ничем таким не утруждали. К морозу не приучали. Неженки! Вот мне шестьдесят четыре года, а я стою в одном мундире, без перчаток – и хоть бы что. Солдат ко всему должен привыкнуть! Солдат и в мирное время – на войне!»
И сразу же мысль – проучить.
«Мой чудо-богатыри – привыкшие, выстоят. А вам – впредь наука!»
И после «больницы» Александр Васильевич начал все свое поучение с самого начала:
«Каблуки сомкнуты. Подколенки стянуты. Солдат стоит стрелкой: четвертого вижу, пятого не вижу…»
Он улыбнулся, вспомнив, с какими лицами встретили промерзшие, закоченевшие офицеры репнинских полков эти заключительные слова его поучения:
«Вот, братцы, воинское обучение. Господа офицеры! Какой восторг!»
III
До утра было еще далеко, но в камердинерской уже не спали. Прошка, взлохмаченный и хмурый, сидел на полу возле таза, в котором обычно целую ночь горела свеча. Насупив брови, Прошка оправлял нагоревшую свечу. Был мрачен и зол.
Повар Мишка, курносый, толстощекий, с жиденькими чернявыми усиками, лежал на тюфяке, глядел на Прошку.
Сзади за ним, у стены, виднелась курчавая седая голова и такая же седая бороденка фельдшера Наума. Фельдшер безмятежно храпел: в ближайшее время ему никакого дела не предвиделось.
– Совсем одурел, старый, – сонным голосом говорил Прошка. – И без того спит мало, а ноне вовсе сна лишился: ждет. И только об нем, об этом, прости Господи, жезле у него разговору… Ходит, в окна глядит – не едут ли. И знай посылает; выдь на крылец гляди. А чего теперь увидишь: темень, ночь. Ему нипочем – спал человек аль нет. Замучил…
– Так вы же, Прохор Иваныч, с вечеру хорошо дрыхли, – улыбнулся повар.
– Чую, где ночую, да не знаю, где сплю? – вопросительно глянул на него Прошка, подымаясь с полу.
– Нет, правда. Почитай, от самого обеду спали… Можно выспаться.
– Тоже скажешь: выспался. – Прошка смерил повара презрительным взглядом. – Эх ты, кастрюля! Мало ли когда что было. Да я и в позапрошлом годе спал, так и это считать? Сколь ни спать, а и завтра не миновать. Много ты понимаешь, поварешка? Я ежели и сплю, то у меня сон, коли на то пошло, соловьиный…
Он подошел к своему тюфяку, лежавшему на лавке, повалился на него и тут же захрапел.
– Соловьиный, – залился беззвучным смехом толстощекий повар. – Ой, чудак! Соловьиный! Да у тебя, брат, медвежий, а не соловьиный сон. Ишь, спит. Теперь его никакой пушкой не пробьешь!
В комнате, которая служила и спальней и кабинетом, было жарко натоплено. Суворов в одном белье и туфлях быстро ходил из угла в угол, думал.
Иногда останавливался, прислушиваясь: не звенят ли за окном бубенцы? Нетерпеливо заглядывал в окна. Но при свете двух свечей, горевших на столе, виднелись сквозь стекла только голые кусты сирени, росшие у дома.
Почему-то припомнилась такая же, почти бессонная, ночь в Яссах, после Измаила, когда приехал к Потемкину.
– Великий человек и человек великий, – повторил он свой стародавний каламбур о Потемкине.
Жил, властвовал и умер. Умер вскоре после взятия Измаила Суворовым.
Бесспорно, для русской армии Потемкин сделал много. Он так же, как Румянцев и Суворов, добивался улучшения в обмундировании, вооружении. Он понимал никчемность всех этих солдатских буклей, косичек, петличек и пряжек. Это он сказал: «Если б можно было счесть, сколько выдано в полках за щегольство палок и сколько храбрых душ пошло от сего на тот свет».
В этом Потемкин – великий человек. Но в делах человеческих он был – только человек великий. Великий ростом. Завистливый, непостоянный.
Если бы он был жив, что сделал бы сейчас? Неужели и теперь противился бы тому, чтобы императрица пожаловала Суворову фельдмаршальство?
Вот он, долгожданный день!
После стольких лет унижения Суворов наконец – фельдмаршал.
Военная карьера Суворова развивалась туго. Все приходилось брать с бою, не так, как другим, к примеру Репнину. Репнин в двадцать восемь лет был уже генерал-майором.
Как он надменен, Николай Васильевич Репнин! Отвратительно повелителен и без малейшей приятности. Еще так недавно, месяц назад, он придирался к Суворову, норовил приказывать, а теперь придется самому сноситься с фельдмаршалом Суворовым рапортами.
Суворов потер от удовольствия руки и вполголоса запел:
– Тебе Бога хвалим…
И так за пением не приметил, как в самом деле под окном зазвенели бубенцы. Рванулся к двери:
– Прошка! Приехали!
Не дожидаясь мешковатого Прошки, сам как был неодетый, так и проскочил через камердинерскую в сени, на крыльцо. Распахнул дверь.
У самого крыльца, мотая головами, стояла тройка лошадей. Шелестели бубенчики, говорили люди.
– Да скоро ли ты? – не выдержал, окликнул племянника Суворов.
– Иду, дяденька!
Из саней вылезал в шубе, точно медведь, племянник, сын старшей сестры Александра Васильевича Анны, Алеша Горчаков.
А Прошка, подошедший к Суворову сзади со свечою в руке, бубнил на ухо:
– Ступайте в комнаты, простудитесь. Как маленькие! Без вас внесут, никуда жезл энтот не денется…
Алеша шел уже, путаясь в длинных полах шубы. В руках он нес большой узел.
Суворов обнял его.
– Я с холоду, дядюшка!
Вошли в комнату. Горчаков положил узел на стол и вышел в камердинерскую снять шубу. Дуя в озябшие руки, вошел к Суворову в спальню.
Суворов осторожно развязывал узел.
Мундир фельдмаршальский, шитый золотом.
– Это императрицын подарок. Маменька и Наташа мерку давали. Не знаем – впору ли будет?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});