уменьшить подоходный налог. Благодарю вас, Дживс. Вы, как обычно, мастерски разложили все по полочкам. Вы… как это вы на днях выразились?
– Премудрый Соломон.
– Точно. Вы самый настоящий премудрый Соломон.
– Вы очень добры, сэр.
– Вовсе нет. Вполне заслуженная похвала.
Я бросил взгляд на престарелую родственницу. Вообще, какую тетушку ни возьми, изменить ход ее мыслей, когда она что-то забрала в голову, очень непросто, но было сразу видно, что Дживсу это удалось. Я не ждал, что она будет очень довольна, чего не было – того не было, но она явно смирилась с неизбежностью. Я было подумал, что у нее нет слов, но тут она как раз вымолвила словцо, более или менее уместное на охоте, но для салонной беседы чересчур забористое. Я зафиксировал его в памяти, чтобы когда-нибудь употребить в разговоре со Сподом (телефонном, разумеется).
– Я признаю вашу правоту, Дживс, – сказала она с тяжелым сердцем, но не теряя мужества. – Мне показалось тогда, что мой план хорош, но теперь я должна согласиться с вами в том, что в нем есть и сучки, и задоринки. Увы, так разбиваются мечты. Ведь…
– …планы мышек и людей идут насмарку чохом, – подхватил я, помогая ей выпутаться. – Роберт Бернс, «К полевой мыши…». Я не раз задавался вопросом, почему эти деревенские поэты так любят писать «чохом» и тому подобные словечки. Я спрашивал вас об этом, Дживс, – помните? – и вы ответили, что они не потрудились дать вам объяснение. Но вы что-то хотели сказать, прародительница?
– Я говорю…
– Или, к примеру, «намедни».
– Я говорю…
– Или «давеча».
– Я говорю, – сказала родственница, швырнув в меня томик Рекса Стаута, к счастью, с менее точным прицелом, чем в прошлый раз, – что мне ничего другого не остается, как вернуть эту штуку в комнату Ранкла, откуда я ее взяла.
«Откуда я ее умыкнула» звучало бы интереснее, но я возразил не по поводу ее стиля. Я подумал, что, если позволить ей вернуть вещь самой, она по пути к спальне Ранкла, чего доброго, передумает и решит все-таки оставить добычу у себя. Доводы Дживса звучали убедительней некуда, но кто знает, не поблекнет ли со временем эта убедительность, особенно в глазах тетушки, которая не ведает разницы между хорошими и дурными поступками; таким образом, можно было опасаться, что ей захочется прикарманить супницу в качестве, так сказать, сувенира, чтобы не остаться вовсе ни с чем. «Вечно приходится ломать голову, что бы подарить Тому на день рождения, – вдруг подумает она. – А почему бы и нет? Как раз то, что надо».
– Я сделаю это сам, – сказал я. – Если только не вызоветесь вы, Дживс.
– Спасибо, нет, сэр.
– Это дело одной минуты.
– Нет, сэр, благодарю вас.
– Ладно, тогда вы свободны, Дживс. Тысяча благодарностей за ваше премудрое соломонство.
– Рад был помочь, сэр.
– Передайте мой поклон дяде Чарли.
– Не премину, сэр.
Как только он затворил за собой дверь, я принялся обсуждать с тетушкой планы и, что называется, порядок действий, причем ближайшая родственница была сама покорность и покладистость. Ранклу, сказала она, отведена Голубая комната, и супницу следует положить там в левый верхний ящик комода, откуда она ее умыкнула. Я спросил, уверена ли она, что он все еще в гамаке, и она ответила, что сомневаться не приходится: он, конечно, опять заснул, как только она ушла. Должно быть, так оно и было, если судить по коту Огастусу. У страдающих травматической симплегией бодрствование – состояние сугубо временное. Я лично был свидетелем тому, как Огастус вернулся в мир сновидений спустя всего пятнадцать секунд после того, как на него упала большая сумка, полная консервных банок с кошачьей едой. Сдавленное проклятие – и вот он уже снова почивает как ни в чем не бывало.
Я поднимался по лестнице весь под впечатлением от того обстоятельства, что Л. П. Ранкл получил Голубую комнату, которая в этом доме доставалась лишь звездам первой величины. Это была самая просторная и роскошная из комнат для холостяков. Как-то раз я намекнул престарелой родственнице, что не прочь бы в ней поселиться, но она ответила на это выразительным «Ты?», после чего разговор перешел на другую тему. Тот факт, что Ранклу дали эту комнату, несмотря на присутствие в доме седьмого графа, красноречиво говорил о решимости престарелой родственницы задобрить Ранкла не мытьем, так катаньем; и вот, по иронии судьбы, всем ее тщательно выстроенным планам суждено было пойти насмарку чохом. Это лишний раз подтверждает: Бернс знал, о чем писал. На поэтов вообще, как правило, можно положиться; поэт запульнет словом в самое яблочко, а потом с чистой совестью сидит и покуривает сигару или утоляет жажду кокосовым ликером.
Читатель-ветеран помнит, но новичку надо объяснить, что мне уже приходилось пробираться в Голубую комнату с секретной миссией. Тот, прежний визит, как известно ветеранам, окончился катастрофой и стыдобой, поскольку миссис Гомер Крим, видная писательница, автор приключенческих романов, обнаружила меня лежащим на полу под креслом, за чем последовало нелегкое объяснение. Несомненно, именно поэтому я теперь подходил к заветной двери с чувствами, напоминавшими те, что я испытывал в старые дни, приближаясь к кабинету магистра искусств Арнольда Эбни по завершении утренней молитвы. Некий голос нашептывал мне, что за этой дверью меня не ждет ничего хорошего.
Голос был совершенно прав. Он как в воду глядел. Первым, что я увидел, открыв дверь, был спящий на кровати Л. П. Ранкл, и с обычным для меня проворством я сообразил, что произошло. После того как старая прародительница попыталась взять его за жабры в саду, он, вероятно, решил, что гамак посреди лужайки, открытый для приступа с любой стороны, – не слишком удобное место для человека, стремящегося к покою и уединению, и что обрести их он сможет только в своей спальне. Туда-то, соответственно, он и направил свои стопы. Voila tout[945], скажет тот, кто изучал французский.
Увидев этого спящего красавца, я,