Читать интересную книгу Теория бесконечных обезьян - Екатерина Звонцова

и в кухне теперь темная безгазовая тишина. Трупы растений на окне, труп сигареты в пепельнице, трупы пакетиков в чашках, которые Джуд тащит в раковину. Но больше – никаких трупов.

– Ну что. Помыть посуду и свалить. У меня лекции вечером, а у тебя конь небось не валялся. Давай. И перекроем все, что ли, чтоб не капало по счетам… Холодильник и так пустой уже, а гречка… гречка пусть в шкафу лежит, мало ли.

Пока он шумит водой и щелкает пробками, я иду назад. Туда, где голое окно, и пустой диван, и мой несовершённый суицид. Я опускаюсь на колени у Вариного комода, медленно открываю нижний ящик. Среди тонких старых водолазок, горчичных, красных и салатовых, – кукла барби, купленная в семнадцать лет. Улыбчивая блондинка в зеленом платье, коротко остриженная, очень узнаваемая… И там же, рядом, – вороненая сталь.

«Скиф» заряжен. Готов. Хорошо ложится в руку.

Варя не стала бы прыгать из окна, даже наполнись ее жизнь невыносимым множеством смыслов-сокровищ или лишись их вовсе. Варя бы сделала иначе: парк, пуля, минимум очевидцев. Записка и сданные с рук на руки наследникам дела. Тексты, которые не надо собирать по флешкам. Слова, которые не надо договаривать в никуда.

Но Варе никто не дал выбора ни умирать ли, ни как умирать.

А у меня выбор есть. И тот и другой. И мне решать, что сделает со мной мой смысл жизни.

В квартире гаснет свет.

У Рэя Брэдбери в «Вине из одуванчиков» была красивая цитата о том, что лето не уходит без следа. О грустных ненастных днях, в которые лучшее спасение – пробраться в подвал и полюбоваться золотистыми рядами дремлющих бутылок. Я и сам пробовал то цветочное вино, сестра как-то делала его, специально чтобы меня порадовать. Залила в икеевские бутыли, к которым племяшки нарисовали этикетки, – и достала из шкафа на мой день рождения. И мы все пили его – мерцающее, игристое, сладкое… Оно действительно напоминало о круглолицых желтых цветах, опьяненных июньским солнцем.

В эти выходные, пока мы клеили обои, сестра осторожно сказала мне: «Давай опять сделаем, а? Только собрать поможешь, нагибаться сложно за этими заразами!» И я ответил: «Давай, конечно», а потом чуть не нарушил свое обещание. Малодушно. Глупо. Не по-пионерски. Я должен поехать с ней на дачу в этом году. И помочь ей нарвать восемь молочных пакетов золотых цветочных головок. А Кристинка опять будет рисовать этикетки. В последний год она стала рисовать просто небывало хорошо.

Вино из одуванчиков. Это ведь все, что у нас есть и будет, даже если вернут сухой закон. Помните об этом, мои живые, мертвые, странные, обычные, гордые, скромные, задающиеся вопросами «А на хрена все это?» и «Какого хрена это все?». Каждый наш поступок и выбор – просто очередной желтый цветок, сорванный и кинутый в общую корзину.

Вино из одуванчиков – чем бы ни прикинулось, по каким бы бутылкам ни разлилось, – поможет остаться собой. Удержит. Подскажет дорогу. Брэдбери прав, и его слова всё важнее с каждым бешеным витком бесконечной ленты Мебиуса, по которой мы летим. У каждого должно быть в запасе вино из одуванчиков, хоть немного, хотя бы фляжка размером с ладонь ребенка. Хороший человек, любимое место, дорогие воспоминания, дело жизни. Или они – несколько любимых книг в особом уголке полки.

Я срываю цветок за цветком. Я закупориваю бутылку за бутылкой, для себя и для других. А на самом дне моей заполненной золотыми одуванчиками корзины – Варин пистолет.

Время назад. Выписка

Хмарь, хмарь, хмарь за окном. У психотерапевта волосы – хмарь, и глаза – хмарь, а губы алые, как дешевый томатный сок. Блокнот в нагрудном кармане тоже как сок, подороже, халат – белый. От беспрерывного мелькания этих цветов только и можно – смежить веки, откинуться в кресле, стиснуть зубы, радуясь, что хотя бы кресло, а не койка. Вдох. Выдох. Успокойся. Тут же тихо, отстраненно звучит голос:

– Я не наблюдала за вашим лечением, но, кажется, вы держались стойко.

Слова, одно за другим, успокоительными капельками в мозг. Не валерьянка – что-то внутривенное; не надежда – тупое, оцепенелое удовлетворение. Сколько, в конце концов, можно? Сколько?

– Я уже могу надеяться на выписку?

На хмарь с томатным соком приходится посмотреть. Они – одевающиеся в белое – считают поддержание зрительного контакта незаменимым атрибутом стерильной, вожделенной такой, полузабытой нормальности. Глаза бы не видели никого, никогда, но надо. И сказать нужно что-нибудь тоже стерильное, правильное, в духе:

– Я чувствую себя хорошо. И я обещаю больше себя так не запускать.

Сотрудник года. Портрет на доске почета. Перевыполненный KPI и 135 % премии. Все к черту. К черту, потому что небо над головой – не его. Потому что он нашел баг в игре. Потому что он сказал: «Иди».

Хмарь с томатным соком уже не сидит напротив – встала и листает историю болезни. Щурится, всматриваясь в записи Али-Бабы, то есть Алины Петровны, пожилого лечащего врача, которую так прозвали за широкие плечи и могучую поступь. Долго читает, вдумчиво и наконец – снова пытливо зыркает. Странные глаза, цвет меняют, как детские колечки-хамелеоны. Сейчас вот потемнели.

– То есть вы больше не будете рассказывать коллегам о том, как попали в пространство компьютерной игры, которую сами же разрабатывали, и провели там почти месяц, сражаясь с… разбойниками и инквизицией, если я правильно поняла?

Нестерильно. Конечно же, это для нее нестерильно, это мерзкая грязь в чужом мозгу, которую вывозили, вывозили здоровенными грузовиками, и надо выяснить: вывезли ли? От тона все скручивает. А в памяти звезды – яркие, слепящие, на синем небе, которое можно вдыхать, как морской воздух. И ромом кокосовым пахнет. И болит раненое тело. Надо держаться. Надо. Вдох. Выдох. Уберите ваши грузовики.

– Рассказывать не буду.

Проклятье. Интонация нужная не получилась, не срастется все так просто. Они ведь за что-то получают белые халаты вместо смирительных рубашек, и деньги, чтобы покупать красную помаду, и право вот так сочувственно глядеть на тех, у кого халата нет, и рубашки нет, и души больше нет. Они не идиоты. Вот и хмарь с томатным соком все понимает. Папку плавно откладывает, на стол опирается. Острые ногти – красный чили, присыпанный солью белых блесток.

– Значит, верить не перестанете?

И голова сама – вправо-влево, механически. Как перестать? Как, когда все правда; как, когда сталь в руку ложилась словно родная, и ладонь его тоже; как, когда не верить равно не быть или быть не собой. В клетке из